И тем не менее вся страна с утра до вечера пела песню Виктора Цоя:

Масло в огонь подливала волна газетных и журнальных публикаций. Что говорить: «властители дум» старались проявить себя как никогда. Такое было разве что перед революцией семнадцатого года, когда творили историю «без царя в голове». Интеллигенты, представляя собой элиту общества, помня историю, горели желанием сломать всё старое и построить нечто новое. Таков был заказ, заказ фонда Сороса[1], основной задачей которого была смена «закрытого» общества в СССР на открытое, которое бы могло нормально воздействовать с западным миром. И на это фонд денег не жалел, особенно на «толстые» журналы. Критической разборке подверглось всё что можно. На фоне такой ретроспективы в стране стали печатать многие литературные и философские произведения, не допускавшиеся в печать в период Брежнева: «Дети Арбата» А. Рыбакова, «Белые одежды» В. Дудинцева, «Зубр» Д. Гранина, произведения Н. Гумилёва, А. Платонова, Б. Пастернака, А. Солженицына, В. Войновича и многих других писателей.

В октябре 1988 года отменяется постановление 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», которое положило начало травле А. Ахматовой, М. Зощенко, П. Нилина. Отменяются постановления об исключении О. Мандельштама, И. Бабеля, Б. Пастернака, А. Галича и других из Союза писателей.

В этот период тиражи самых читаемых литературных журналов, таких как «Новый мир», «Знамя», «Москва», «Октябрь», «Иностранная литература», «Нева» и другие, достигают семизначных цифр. По сути «толстые» журналы становятся трибунами и бесспорными интеллектуальными центрами. Представители культурной интеллигенции с утра до вечера блуждают по их страницам в поисках новых разоблачений и снятых табу. Под общее мнение «судей» ранее запрещённые книги переводятся из спецхрана в общие фонды. Выясняется, что в годы советской власти было запрещено около восьми тысяч наименований книг. В их числе были и литературные произведения, ранее публиковавшиеся в СССР и затем изъятые, и вообще не публиковавшиеся.

Но этого нашей «интеллигенции» было недостаточно: возникает потребность в переоценке самой истории русской литературы, так как всем ясно, что в ней, в её советском варианте, многое фальсифицировано. Этого мнения придерживались и многие критики, утверждавшие, что большая часть советской литературы обслуживала тоталитарную систему, а значит, она закончила свой «поход» по человеческим душам и не имеет больше ничего общего с действительностью, а значит, век её закончился, она должна быть разрушена и уничтожена вместе с коммунистической системой.

И действительно, в эти годы социалистический реализм как литературное направление угасает, хотя отдельные произведения в его традициях ещё выходят. В литературную жизнь всё больше входят другие направления. Это и публицистика, посвящённая актуальным экологическим, историческим, экономическим и нравственно-психологическим проблемам, и критический реализм, в основе которого находится принцип историзма и правдивого изображения действительности, и модернизм, где всякая социальная утопия выглядит как насилие над человеком. Для них данность жизни – это хаос, в котором нужно искать конструктивный диалог обустройства общества и мира. Это и постмодернизм, характерной особенностью которого является признание разнообразия и многообразия общественно-политических, идеологических, духовных, нравственных и эстетических ценностей. Отрицая рационализм реализма с его верой в человека и исторический прогресс, постмодернизм отказывается не только от социально-политической жизни, но и от новых социально-утопических проектов. Одним словом, в новых предлагаемых обстоятельствах, коими явились условия перестройки, пришедшие в литературу писатели не захотели быть реалистами, то есть людьми, всерьёз озабоченными ролью человека в историческом процессе, философами, размышляющими о смысле человеческого бытия и занятыми поисками нравственной опоры, как, впрочем, и «пророками», приняв правила толпы, чтобы раствориться в ней. Им было неважно, куда поведёт дальнейший путь, им важна была прагматическая сторона дела, а проще говоря – заинтересованность. Мир идеала как таковой виделся им уже в другом жанре.