Размышляя, он прекрасно понимал, что так думает не только он один, но и многие люди. А уж те, кто был склонен к литературной деятельности, тому велел так думать сам Господь! Но одно дело думать, а другое дело достичь эту «труднодостижимую цель». Сможет ли он на деле, а не на словах, отказаться от писательского труда? А если не сможет, то сможет ли справиться с этим каторжным трудом в одиночку? Ведь у него нет никакого положения в литературном мире. К тому же он хорошо был наслышан о том, что литературная «номенклатура» не любит в этом деле новеньких. Эта система слишком консервативна, чтобы вот так запросто открывать двери всякому, как они любят говорить, «случайному человеку», объявившему себя поэтом или писателем. «Я не раз ломился в эти двери, – говорил он себе, – но они никуда не вели: то не так, это не так, твердили в один голос “ответственные работники” издательств, возвращая рукописи». После этого всегда хотелось употребить классическое выражение: «А судьи кто?» Не получится ли так, что, поучая писателя, как надо писать, вы не вытряхните из него душу автора? И мысль творить добро окажется прямо противоположной задуманной. Неужели вы знаете «рецепт», как стать художником? А если знаете, то почему сами не становитесь ими? Или побуждать и советовать вам легче?

Проходило совсем немного времени, и он понимал, что горячился в выражениях и думал совершенно не так, как надо было думать, а уж тем более говорить. «В редакциях во многих случаях были правы, – приходил он к однозначному выводу, – поскольку вдохновенный труд не может иметь право на ошибку. К этой мысли в своё время не раз возвращался Пушкин, когда писал:

«Вот так легко, – критически заметил Сомов, – “на лопатки” укладывал Пушкин поэтов, мечтающих о славе. И правильно делал. Потому что поэты и писатели, если уж сказать по правде, опасны в своей одержимости. И эта опасность заключается в том, что они считают, будто они ничем и никому не обязаны, а все обязаны им: купить… прочитать… перевоспитаться и т. д. А если этот поэт или писатель – преступники, что тогда? Вот и ответ».

Сомов прекрасно знал, что идеи о призвании художника развивал не только Пушкин, но и многие другие величайшие художники, которые утверждали, что каждый художник нуждается в сопротивлении природы, как хрупкий голубок нуждается в сопротивлении воздуха, в этом смысле природа является главным учителем. Именно из сопротивления материала, в сочетании с чувствами, рождается произведение искусства. «Может быть, действительно, – размышлял он, – так оно и есть: мечты художников будут сбываться быстрее, если им придать правильное направление. Хотя кто знает, что и как может быть?»

Прислушиваясь к сердцу, Сомов не знал, что и думать, а уж тем более, как ему быть в этом деле. Но его порыв понять многое в этом вопросе не угасал. «Если сказать по совести, – подумал он, направив ход мыслей в нужное русло, – вряд ли мне хватит сил, чтобы преодолеть всю тягость этого труда, отдав себя на растерзание холодного, порочного мира, частью которого я являюсь. Сколько талантливейших людей в России на протяжении многих столетий разбили себе головы об эту дверь «сопротивления», так и не войдя внутрь; сколько загублено жизней! А самое главное, сколько талантливых произведений оказалось невостребованными и уничтоженными так называемыми «ценителями литературы!» Возможно, что всё это делалась для того, чтобы потом дружно говорить на протяжении нескольких веков о том, что у нас не было никакой письменности, а, следовательно, образования! А без образования славянские народы не могут относиться к человеческому роду. Они должны всегда оставаться дикими и невежественными, для которых разве что норма – это унизительное чужеземное владычество». Он хорошо помнил по этому поводу слова Пушкина: «Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля. Архивы, кроме летописей, не представляют в России почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полу изглаженные черты народности, и “Слово о полку Игореве” возвышается уединённым памятником в пустыне нашей древней словесности»