Лабрюйер отдал знакомому коридорному пакет с дырявыми чулками, приказав выбросить, но листок из блокнота фрау Крамер сунул в карман. Затем он поспешил к трамвайной остановке у Немецкого театра – хотел поскорее попасть в свое фотографическое заведение.

Повернувший на Театральный бульвар с Большой Песочной трамвай полз неторопливо, снизу вылетал на рельсы веер песка, и Лабрюйер поневоле рассердился: черепаха, да и только!

Городские улицы жили обычной жизнью – дворники убирали снег и конский навоз; переругивались, случайно задев друг друга, орманы; пролетали автомобили, которых по зимнему времени стало заметно меньше; перебегали дорогу в неположенных местах прохожие. И падал сверху снег – Лабрюйер, стоявший на открытой задней площадке трамвая, даже поймал губами большою пушистую снежинку. Хоть это порадовало душу…

В салоне Лабрюйер обнаружил Яна, Пичу и госпожу Круминь. Ян деловито усаживал перед зимним фоном пожилую пару, госпожа Круминь при помощи самодельного клейстера и папиросной бумаги чинила альбом с карточками – кто-то из клиентов надорвал страницы. Пича же возил взад-вперед фотографический аппарат из орехового дерева, делая вид, будто сейчас найдет нужный ракурс и примется снимать. Он тоже хотел стать фотографом – кроме тех дней, когда, получив нагоняй за невыученные уроки, собирался на дикий Кавказ, в шайку абрека Зелимхана, любимца всех мальчишек. Пича собирал газетные вырезки, где говорилось о Зелимхане, обменивался ими с однокашниками и явно строил планы побега.

– Меня никто не искал? – спросил Лабрюйер.

– Нет, господин Лабрюйер, – кратко ответил Ян.

– Фрейлен Каролина ушла домой. Сказала, у нее голова болит, – добавила госпожа Круминь. – Никто из господ не заходил.

Она имела в виду наблюдательный отряд.

Хорь появился вечером, когда Ян, Пича и Лабрюйер справились с заказами. Он был в образе фрейлен Каролины, но плоховато с этим образом справлялся.

– Почему вы делаете мою работу? – сварливо спросил Хорь. – Я что, уже не в состоянии?

– Когда у дамы внезапная головная боль, лучше ее на время освободить от обязанностей, – недовольный его тоном, отрубил Лабрюйер. Он понимал, что в наблюдательном отряде старшие заботятся о Хоре и по-своему балуют его, но нужно же и меру знать.

Лабрюйер совершенно не желал ссориться с Хорем, а тот, видимо, как раз искал предлога, чтобы выкричать свое дурное настроение.

– Я пойду ужинать во «Франкфурт-на-Майне», – сказал Лабрюйер.

– Приятного аппетита, – буркнул Хорь.

Лабрюйер оделся, перешел Александровскую, кивнул швейцару и ощутил ладонь на своем плече. Он резко повернулся и увидел Енисеева.

– Я вовремя пришел. Не придется за тобой посылать. Устал, как собака, и голоден, как волк, – пожаловался Енисеев.

Они вошли в вестибюль, разделись, их отвели к хорошему столику в зале.

– Мы потерпели фиаско, брат Аякс, – сказал Енисеев. – А ты?

Если бы не это осточертевшее «брат Аякс» – Лабрюйер, возможно, рассказал бы Енисееву про свое приключение с госпожой Крамер. А так – вообще пропало желание что бы то ни было рассказывать.

– Я жду сообщения из Москвы от господина Кошко. И я просил сделать запрос в полицейское управление Выборга. Мне нужно знать все о девочке, которая там пропала, нужно знать обстоятельства, нужно знать также, далеко ли она жила от воды.

– Какой воды?

– Там вроде должен быть Финский залив, если школьная география не врет. Есть предположение, что у преступника своя лодка или даже яхта. Все три тела в Риге обнаружены или в реке, или в двух шагах от реки. Если удастся доказать, что выборгскую девочку вывезли на яхте, это – доказательство, что маньяк богат, имеет положение в обществе и ему есть что терять, отсюда и шантаж.