А это какое житьё…»
Рубашку отца выжимая,
В ответ улыбается мать:
«В мороз я всегда огневая,
Лишь лёд не могу поджигать…»
Но так разгоняет жестоко
Окошко дымящихся вод,
Что вот загорится протока
И мигом растопится лёд.
Воде так и хочется взвиться,
Опасная ходит волна!
И хоть бы на миг в рукавицы
Засунула руки она.
У всех лишь ещё половина
В тазах и корзинах белья,
А уж поднимается Нина,
Молодушка, мама моя.
Берёт, как колодец широкий,
Свой таз бельевой, и опять
По речке, по горке высокой
Ей с грузом застывшим шагать.
По улице, к речке склонённой,
Дорогой идти ледяной,
И жгучее солнце короной
Блестит над ее головой.
И молодо ноги шагают,
И карие очи ясны,
И щеки, как розы, пылают,
И руки, как солнце, красны.
И сторож у водонапорной
У башни, что вся в куржаке,
Беззубо свистит и упорно
На странном своём языке.
Но мать подымает ресницы
И с вызовом – наискосок:
«Развесить бельё рукавицы,
Не дашь ли, отец, на часок?»
И сторож, поохав, смеётся,
Качает чудно головой,
И эхо, как хрип, раздаётся
В простуженной башне пустой.
Осень в Минусинске
Сад облетал. Над облетавшим садом
На солнце полыхали купола.
Над куполами и над листопадом,
Раскинув крылья, тишина плыла.
Бесшумно шли по улице машины,
Бесшумно шла старуха по листве,
Бесшумно, словно трещины, морщины
Раскалывали кожу на лице.
И, словно сад, бесшумно облетала
Души моей осенняя листва,
И падали, и падали устало
Бесшумно-невесомые слова.
И тишина плыла над куполами,
И тишина в душе моей плыла…
Сад облетал. Над облетавшим садом
На солнце полыхали купола.
Дед Матвей
Уже который год пшеница
Под зимний снег печально шла,
И дед Матвей,
прикрыв божницу,
Крестил колхозные дела.
– Да где же видано, Создатель,
Чтоб до зимы не сжали хлеб!
Или взаправду председатель
От кабинетных стен ослеп?.. —
А тот в райком писал отчёты
И дома, выпив первача,
Сидел, задумавшись о чём-то,
Магнитофону в такт стуча.
Вдоль по улице пыльной…
Вдоль по улице пыльной,
Молчалив и суров,
Ходит Федя Могильный
Мимо старых дворов.
В длинной белой рубашке
С кистевым пояском,
В галифе и фуражке
И всегда босиком.
Только если уж строгий
Жмёт мороз, как тиски,
Он на красные ноги
Надевает носки.
И лишь только случится
В чьём-то доме беда,
Федя молча стучится
И заходит туда.
И усталый, несильный
Слышен голос глухой:
«Здравствуй, старец Василий,
Вот и я за тобой».
И хозяйка поспешно
Вынет в тряпке гроши:
«Ты уж, Федя сердешный,
Всё, как надо, сверши».
Отсчитав половину,
Сколько в дело уйдёт,
Заказать домовину
Он спешит из ворот.
Домовину и ленту,
И звезду, и венок,
И участок в аренду
На неведомый срок…
В настигающем горе
Время лётом летит,
Вот и улица в сборе,
Двор с рассвета раскрыт.
Слышен голос несильный:
«Сдай в сторонку, народ».
Это Федя Могильный
Указанья даёт.
Крепко слит со словами
Строгий облик лица.
«Разверните ногами.
Ставьте возле крыльца…»
А у дома в народе
Тихий говор: «Сосед?
Сколько Феде?» – «Да, вроде,
Точных данных и нет.
Мне уж семьдесят в среду,
А всё помню его.
И отца он, и деда
Провожал моего…»
И опять медь оркестра
Льётся горестно в грудь,
До прощального места
Начинается путь.
Плач то громко, то глухо,
И нестройно, вразброд
Старики и старухи,
И весь прочий народ.
И по улице пыльной,
Сняв фуражку, босой,
Снова Федя Могильный
Их ведёт за собой…
Школа
В начале жизни школу помню я…
А. С. ПУШКИН
Судьба у каждого своя,
Свои и радости и боли.
Печально вспоминаю я,
Как счастье прочили нам в школе.
Ни терниев и ни стерни.
Дорога как по виадуку.
Лишь только руку протяни —
Судьба удачу вложит в руку.
Но вместо лёгкого пути
Мы кровью сердца постигали,
Что жизнь – не поле перейти
И что не так погожи дали.
И эта правда, что с тоской
И с горькой болью мы открыли,
Была как битва под Москвой,