Лука так и стоял на цыпочках, слушая, как бесстрастно стучат по коридору каблучки. Он почувствовал, что его ребра почему-то не раздвигаются от вздоха.

До «крепостного» концерта оставалась пара часов. Лука сидел в кабинете Гии Шалвовича и, баюкая в себе шторм, помогал паникующей Фимочке собрать ноты.

В кабинет вошла пожилая женщина в ветхой каракулевой шубке и пожелтевшей пуховой шали. Она робко напомнила Гии Шалвовичу о назначенной встрече и очень тихо о чем-то заговорила.

Лука не прислушивался к их разговору. Он глотал порывы соленого ветра и уворачивался от летящих в лицо кусков рваной парусины. Кто-то похожий на Миху кричал ему с верхушки сломанной мачты: «Булочкин! Потонем!»

Он очнулся от возмущенного вскрика.

– Да вы в своем ли уме, уважаемая?! – с грузинским акцентом замахал руками Гия Шалвович. – У нас концерт за концертом! Сегодня – для наших меценатов. Завтра – для людей, через два дня – для детей. Сочельник, уважаемая! Всем нужен хор.

Посетительница, сидевшая на краешке стула, вскочила и прижала к груди сухие ладошки.

– Конечно, конечно, – заволновалась она. – Простите. Я всё понимаю. Вы правы. Сейчас Рождество, детки ваши заняты. Я всё понимаю… – повторила она, взяла свою сумочку, уронив шаль, потом подняла ее и уронила сумочку.

– Ну хорошо, хорошо, – смягчился Гия Шалвович. – Позвоните мне в конце февраля, решим, что с вами делать.

Посетительница благодарно улыбнулась.

Когда она вышла, Фимочка грустно сказала:

– Как же все-таки неприглядна старость.

– Все там будем, Фима, – ответил Гия Шалвович, посмотрел в темное окно и добавил: – Хотя, конечно, не все туда доберутся.

Фимочка сменила тональность на мажорную:

– Всё же как хорошо, если бы наши ребятки у них в доме престарелых выступили. Связь поколений…

Гия Шалвович раздраженно прервал ее:

– Банальности вы говорите. Это Штирлиц больше всего на свете любил стариков и детей. А нам нужно и о хлебе насущном думать.

Лука извинился и выскочил в коридор. В холле он схватил свою куртку и выбежал на улицу. Едва различимая фигурка в каракулевой шубке медленно выходила из Отрадного тупика.

В освещенном фонарями воздухе летели острые снежные росчерки. Бешено хлестал ветер. Подошвы ботинок пристывали к раскаленной морозом мостовой.

Лука нагнал посетительницу и крикнул ей:

– Подождите!

Женщина обернулась и словно бы совсем не удивилась. Она так же, как и в кабинете, благодарно улыбнулась.

Лука натянул капюшон и сказал:

– Я могу у вас сегодня спеть.

Женщина чуть развернула его к свету фонаря.

– Разве у тебя не концерт вечером? – по-прежнему тихо спросила она.

– Нет, мне сегодня там петь не надо, – ответил Лука и понял, что не соврал.

– Что ж, – сказала женщина, – раз ты решил… Это отважно.

Она как будто знала намного больше, чем сказал ей Лука.

– Как тебя зовут?

Лука представился.

– А я Вера Николаевна. – Женщина протянула Луке свою тонкую руку.

Дом престарелых в Юдольном переулке прятался в глубине темного сквера. Когда-то распахнутый симметричными крыльями, его фасад окривел на левую сторону и опирался теперь на ремонтные «леса», как на костыль.

Лампы в главном холле горели через одну. Тишина была болезненной и словно бы застывшей. Путано бормотал радиоприемник, и в чьей-то комнате уныло посвистывала птица.

Вера Николаевна провела Луку в маленький зал с рядами полысевших плюшевых кресел. Была там и сцена, повторяющая изгибом скрипичную деку.

– Остатки былой роскоши, – с улыбкой сказала Вера Николаевна. – Да ты вверх, вверх погляди!

Лука поднял голову.

Прямо над сценой в потолок был встроен круглый витражный фонарь. На его выцветших стеклах подрагивали тени от деревьев.