Долго я по Ванечке тосковала, простить себя не могла. И отец твой тоже убивался. Виду-то не показывал, но видела я: гложет его, как змея, боль-тоска, не может он сыночка любимого забыть. Никогда в глаза мне ничего не говорил, а держал ли на меня обиду какую на сердце – не знаю. Хотелось мне перед ним повиниться-покаяться, да боялась. Проклянет он меня, думала, возненавидит. Только не стало его через несколько лет после этого. Заболел как-то зимой, застудился, да вскоре и в землю ушел. И не смогла я его, сокола ясного, спасти-выходить.

Одна ты у меня, девонька, осталась. Одна радость моя, одна утеха. Все бы, кажется, для тебя сделала, все бы на свете для тебя достала. Чтоб только ты счастлива была, рыбонька моя. Прости меня, донюшко.

– Мамочка, милая, да за что же прощать мне тебя, голубушку мою сизокрылую? Разве что за ночи бессонные, что у моей колыбели провела-промучилась? За песни звонкие, какими меня баюкала-веселила? Разве за ленты яркие, что в косы вплетала? За красивый сарафан, что мне на базаре покупала? Разве за ласку твою, за любовь беззаветную?

– Спасибо, дитятко. Одна ты мне в утешение дана, звездочка моя ясная.

– Как отплачу я тебе, родная моя, за все, что ты для меня сделала? Может, взять у тебя силу твою могучую, боль твою, страдание?

– Ни-ни, деточка. Горе в силе этой, зло лютое. Не хочу я, милая, чтобы ты так же, как я, на свете мучилась. Если забудусь я от боли и буду просить тебя взять что-нибудь из рук моих – не бери, будет там сила моя колдовская бессонная. Не соглашайся ни на какие уговоры, не видать счастья от силы этой, одно горюшко.

– Хорошо, милая, остерегусь я брать у тебя из рук подарение, не хочу я быть знающей.

– А еще я хочу повиниться перед тобой, детка. Тараску-то твоего я заколдовала.

– Матушка, что ты с ним сделала? Со свету ли сжила, али в дерево обратила, в камень горюч?

– Нет, милая, не хотела я губить этого разбойника, а только проучила маленько. Стал Тараска-изменщик волколаком. Заколдовала я его на семь лет.

– То-то мне голос его давеча мерещился. Волк выл за деревней, а мне мстится, что Тараска жалобно плачет. Это он был, верно?

– Да, прибегает иногда бездельник к родительскому дому и воет-жалобится.

– Мамо, мамо! Не сердись на беспутного и верни облик ему человеческий.

– Али простила ты его, обманщика?

– Простить, может, и не простила, но зло не хочу в душе держать. Жила боль на сердце, жила да и пережилась. Скончалася. И любовь тоже перемоглась.

– Ну, ежели хочешь простить его, то позови Тараску ко мне. Шепну я ему, как в человека обратиться.

– Спасибо, матушка.

Встала Маринка на утренней зорьке, Богу помолилась и пошла в поле росу собирать.

– Встану я, раба Божья Марина, поутру раненько, обуюся гладенько, умоюся беленько. Пойду я, раба Божья, из избы дверьми, благословясь, из двора в ворота, перекрестясь, да под утреннюю зорю, к Морю-Океану. На Океане-Море на острове Буяне лежит Алатырь-камень. На Алатыре-камне стоит соборна церковь, в той церкви соборной стоит престол, а за престолом стоит Святой Егорий…

Собрала Марина росы в плошку и домой вернулась. Замесила ржаное тесто на росе и в дежне оставила.

– …Стоит за престолом Святой Егорий. Приду я, помолюсь, Святому Егорию поклонюсь и скажу: «Гой ты еси, Святой Егорий, ты всем волкам заступник-помощник, всем серым воевода-начальник. Ты на бела коня садись, в руки копье серебряно бери и в лес скачи. Скачи в лес густой, там на поляне пустой, где овца не блеет, корова не пасется, девушки хоровод не водят, сидит волк сирый, Богом обиженный»…

Достала Марина из загнетки уголек, печку растопила. А как подошло тесто, стала Марина хлеб лепить, хлеб лепить-украшать, приговаривать: