На тропе судьбы Витольда Гагарина

В поэзии Витольды Гагариной мы слышим монолог её лирической героини, чья судьба во многом фотографически точно повторяет судьбу самой поэтессы. Непосредственная исповедальность и искренность интонации придают стихотворениям автора достоверность так называемого человеческого документа, когда поэзия вбирает в себя прочувствованное и пережитое, при этом возвышая его в лирическом звучании. Стремление к необретённому идеалу жизненной гармоничности и при этом осознание недостижимости полной идеальности сообщают некоторым стихам прозрачную философичность и даже неподдельную надрывность, исконно присущую русской поэзии.

Открытием для меня стало то, что в большинстве стихотворений В. Гагариной используются преимущественно тонические и силлабические размеры стиха, а доминирующие со времён Тредиаковского и Ломоносова силлабо-тонические размеры используются в меньшей степени. Тонические (фольклор, вирши, частушки) и силлабические (гекзаметр, речитатив) размеры стиха в XVIII–XIX веках уступили место силлабо-тоническим (ямб, хорей, дактиль, амфибрахий, анапест), но остались в фольклоре, периодически возвращаясь в большую поэзию в той или иной форме. В тонических размерах первичной оказывается эмоция, её первородное звучание, а эмоция у Витольды сильная в большинстве стихотворений.

Меня даже радует тот факт, что она не прошла школу формальных провинциальных литературных объединений, когда всех авторов, словно деревья и кустарники в английских парках, стремятся подстричь под один стандарт некой «среднехорошести», ещё иначе называемой на литературном сленге гладкописью, где форма вышколена, а содержание выхолощено при полном наборе поэтических штампов. А вот творчество В. Гагариной ставит провинциальных литераторов в тупик, потому что они не могут понять, каким размером это написано: «Надо же ямбом или хореем, тут что-то не то…» – недоумевают они.

В целом я бы назвал поэзию Витольды Гагариной смелым творческим экспериментом, а насколько он удался, пусть судят читатели.

Хочется пожелать Витольде долгих лет жизни, а в каком направлении продолжать ей свои творческие поиски, пусть решает она сама. Может быть, она станет облекать свои произведения в жёсткий силлабо-тонический каркас привычных стихотворных размеров или глубже погрузится в фольклорную традицию, а возможно, станет сочетать и то, и это.

Мы начинаем видеть других людей в целостной полноте, когда становимся прозрачными для самих себя. И во многом именно поэзия делает наши внутренние миры прозрачными для нас самих и для всех окружающих.

Сергей Лешаков, член Союза писателей России, магистр искусств

Вьюжный февральский вечер. Воскресенье. На автобусной остановке стоит женщина средних лет, подняв воротник шубы и отворачиваясь от пронизывающего ветра с колючим мелким снежком. Она только что вышла из центра досуга «Алые паруса» со встречи с местными поэтами, перешла центральную улицу Ленина и пустырь до Комсомольского проспекта вот до этой остановки 27-го автобуса, чтобы доехать поближе к своему дому. Простояла уже добрую четверть часа, а транспорта нет и нет.

Повернувшись в сторону ожидаемого автобуса, дама увидела недалеко от себя мальчика лет десяти, зябко подпрыгивающего на месте, пытаясь как-то согреться. Женщина сразу отметила про себя, что одет он очень легко для зимы: курточка тонковата, шапочка вязаная не предназначена для такого ветра, а варежек и вовсе на нём не было. Подойдя к мальчику, она спросила:

– Ты ждёшь двадцать седьмой?

Получив утвердительный кивок, поинтересовалась, до какой остановки ему ехать, и, услышав, что тоже до интерната, поняла: им по пути.

– Где же ты был один и так поздно? – снова задала вопрос мальчику.

– Да на занятии в художке, – ответил он, махнув рукой в сторону Дома пионеров и школьников, что стоял на противоположной стороне проспекта. Даме было жаль мёрзнувшего мальчика. Она распахнула свою просторную длинную каракулевую шубу и прижала его к себе. Так, обнявшись, они простояли ещё минут двадцать в ожидании автобуса. За это время спутница осторожно выспросила, откуда и как он попал в их детский дом. Мальчик, назвавшийся Витей, поведал, что они с братом приехали сюда из костанайского детприёмника, куда их доставили из одного отдалённого района области.

Они были сиротами при живом отце, пьющем наркомане, который выгнал их из дома после смерти мамы. Ребята два года не учились, скитаясь по району и перебиваясь разной работой вроде пастьбы лошадей или любой подсобной на частных подворьях за ничтожную плату или просто за еду. Бывало, что ночевал он в собачьей будке или у костра на улице, где однажды, случайно уснув, получил сильные ожоги ног.

Внутренне ужасаясь трудной судьбе мальчиков в наше время, женщина поняла, что автобуса не будет, и предложила проехать на другом, поближе к их Парковой улице. Сидя с ним в автобусе, она взяла с мальчика слово, что он завтра придёт к ней за тёплой одеждой. Тем более что идти ему было недалеко – на соседнюю улицу. Они почти бегом добежали до детского дома. Дама проводила мальчика до ворот и повторила свой адрес и имя. Потом продолжила свой путь, обдумывая, что сможет дать ему из одежды.

У неё не было сына (он погиб малышом в детском саду по недосмотру персонала), но было две уже выросших дочки. Есть хоть не новая, но приличная для мальчика цигейковая куртка и шапка, да и лишняя пара варежек тоже найдётся.

Но мальчик из детдома не появился ни на следующий день, ни потом… Через месяц, уже в солнечном марте, будучи в магазине, услышала чей-то оклик по имени-отчеству. Обернувшись, она увидела знакомого мальчика.

– Витя! – обрадовалась женщина. – Ты почему же не пришёл ко мне тогда?

– А я долго лежал в больнице с воспалением лёгких…

«Понятно, – отметила она про себя, – тот вечер на остановке не прошёл для него бесследно».