Но маленький и не думал ждать, пока эти вечные несколько часов пройдут. Ему очень не понравился стимулянт. Мама стояла на коленях на полу, мама корчилась от боли, мама кричала, но в ординаторской на её крики отзывались только весёлым и равнодушным к её боли смехом да звоном рюмок. Маленький подождал ещё немного вечности, выгадал удобный момент, пока мама находилась невысоко от пола, и выскочил из неё. И всё-таки он был слишком маленьким, тем более выскочил головой вперед, поэтому сразу ударился о холодный, каменный, не чищенный с утра пол. Ударился и впервые закричал так, что стало слышно всем. Первый вздох не удался, он пришелся как раз на момент удара, и стал очень болезненным. И сразу же появились первые слёзки, слезки чуждости и испуга, к которым тут же подплыли капельки боли. Так маленький появился и превратился в Матвейку. Мама тоже кричала и плакала, звала на помощь медиков и плакала от боли за себя и за Матвейку. И вместе они докричались, наконец, до того веселья.

Матвейка оказался сильным маленьким человеком. После таких тяжёлых родов ему пришлось два дня лежать в барокамере без материнского молока на одной глюкозе. В последующие дни каждые несколько минут его крохотные ручки вздрагивали, поднимались вверх и медленно опускались, словно в его таких же крохотных, почти несуществующих снах из раза в раз повторялось то падение, и он пытался хоть как-то смягчить удар о пол своими ручками. Но он достойно все пережил. Теперь он мой игрушечный близнец…

Вы верите в гороскоп? И я нет, но я верю Экзюпери. Я читал его Матвейке, когда тот еще спал в животе у мамы. Я знал, что Экзюпери знает толк в этой жизни, и Матвейку, может быть, научит. «У каждого человека свои звёзды. Одним – тем, кто странствует, – они указывают путь. Для других это просто маленькие огоньки. Для учёных они – как задача, которую надо решать. Но у тебя будут звёзды, каких нет ни у кого. Только у тебя будут звёзды, которые умеют смеяться!». Смейся, Матвейка, вместе с этими звёздами, но никогда не торопись жить и не пускай в свою жизнь никакие стимулянты. Никогда! Помни, Матвейка – всему своё время…

Когда я после дневной суматохи ворвался из зимы в детский сад, Матвейка был увлечён поездкой в далёкие края на большом самодельном паровозике из мягких кубиков, лишённом колес, рельсов и прочей динамики. Губами Матвейка озвучивал движение. Звуком выходил не паровозик, а старый советский тарахтящий автомобиль, но главное, что паровозик вез Матвейку, и не важно, с каким звуком, и не важно, в какие края. Важно, что паровозик куда-то ЕХАЛ. Даже не куда-то, а просто ЕХАЛ под управлением машиниста Матвейки.

Увидев меня в открытую дверь, он остановил паровоз, поставил его на место, крикнул обычное «Папа!» как радостное приветствие, и сразу подбежал к вещевой кабинке, достав оттуда листок бумаги.

– Папа, я нарисовал стихи.

– Нарисовал? Правда?

– Да. Про зонтики.

– Молодец, Матвейка! Красивые, наверное, стихи!

– Да. И ещё про верблюда. Про маленького верблюда. С горбами.

– А сколько у верблюда горбов?

– Четыре. Мне мама привезёт верблюда. Сегодня приедет и привезёт.

Мама уже три дня как была на учебе в другом городе, и Матвейка скучал. По телефону он попросил привезти верблюда. Приехать мама должна была не сегодня и даже не завтра, но для маленького человека, кроме этих двух дней, да вдобавок «вчера», никаких временных периодов больше не существовало, и «сегодня» было самым приятным из них, лучше него только «сейчас». Я взглянул на листок. Стихи были разноцветными и абстрактными. То есть вообще непонятными. Нарисованная карандашами совокупность штрихов. Непонятными потому, что Матвейка ещё не знал общепринятых взрослых букв и образов. Хотя лучше сказать, что это мы, взрослые, пока не удосужились постигнуть детский язык, считая его обычным лепетом и каракулями. Стихи были непонятными, но определённо красивыми. Яркими.