Хоть ехали молча, но каждый слушал своё.

Вяло передёргивая вожжи, Серёга в тяжёлом перестуке копыт слушал казарменную дробь сапог в курсантской школе, где он учился отличать элерон от лонжерона, а глиссаду от пике. По дури выскочил из училища! Сидел бы теперь за штурвалом аэроплана, а не с вожжами в телеге…

Подбитая байкой куртка из мягкой кожи на плечах улыбчивой девушки ласково обнимала её, согревая теплом и отгораживая от крепкого бугристого тела молодого парня, бойкого на язык и решительного в поступках.

Она немного побаивалась неожиданного товарища Сергея, хотя и чувствовала, что этот, с чёрной косой повязкой на глазу человек, так непохожий на знакомых соседских парней, влюбился в неё по самые кончики ушей, и делает всё, чтобы ей понравиться.

Действительно, от него исходила какая-то уверенность и надёжность, которая заставляла проникнуться к нему доверием.

Девушка сидела спиной к движению и смотрела, как лениво перемигивается огоньками оставленная ими и потихоньку засыпающая деревня. Вот уже и огоньки стали редеть, редеть, и только кое-где кошачьим проблеском мелькнёт горящее окошко и тут же погаснет. На звёздном горизонте остались только чёрные тени уже облетающих листвой деревьев.

Сидеть было неудобно вот так, с настороженностью, и она, слегка расслабившись, почувствовала спиной тяжёлое мускулистое тело, и ей стало по-девичьи радостно и легко.

Третий пассажир агитповозки под дробный топот спешащего в персональную конюшню при районном доме культуры Распутина, казалось, ничего не слушал, а, закрыв глаза, находился, вроде как, в алкогольном расслаблении, улыбаясь неизвестно чему. Ему было по-молодому хорошо, да и только.

Сквозь тонкий сатин рубахи он чувствовал, как, споря с ночной стылостью, в него перетекает блаженное до невероятности тепло девичьего тела. И там, под сатином рубахи, тяжёлой удушливой волной накатывается нерасплёсканный в артельных скитаниях и на гулливых деревенских посиделках окиян-море. Волна распирала грудь, и было невмоготу сдерживать гортанный крик восторга, запрокинув лицо к небу.

Хотя в Бондари приехали и поздно, но в окне Настиного дома горел терпеливый огонь. Сразу было видно, что здесь не жалеют керосина, что хозяева не спят неизвестно почему. Может, ждут кого, а, может, и просто так ночь просиживают.

– Ну, гляди, девка, попадёт тебе сейчас от отца, он на руку, сама знаешь, ох, какой быстрый! Не промахнётся, – подначил сестрёнку Сергей.

Та сердито толкнула его в спину, обиженная бесцеремонной болтовнёй брата, осознавая, что, действительно, от родителя можно ожидать и этого, несмотря на то, что она уже невеста, и ей вольно поступать, как она захочет. Зачем же позорить её в присутствии молодого человека, несамостоятельную и зависимую от отца и матери. Мать ещё ничего, поохает, да и по голове погладит, а отец, чуть что, сразу за ремень хватается, вроде она маленькая. Вот возьмёт, да и выйдет замуж, тогда не то что ремень, а не одна вожжа не достанет. Так-то!

– Ну, ты, братец, и наговоришь, как намолотишь. Прямо я отца испугалась? Смотри-ка! Ты мне лучше заднюю дверь открой, а то, может, родные спят уже. Я потихонечку в избу зайду, – она, легко спрыгнув с подножки, неуверенно переминалась рядом с повозкой. Было видно, что она ищет заступничество у брата.

– Ну, ладно, ладно, пойдём в избу, заслоню как-нибудь тебя. Попридержу у бати ремень, – не унимался брат, чувствуя, что сестра от смущения чуть не заплачет.

Тут слова из темноты резкий толчок кулака в бок. Как безменом садануло.

– Ну-ну, Макарыч! Что ты? Молчу! – Сергея с повозки как сдуло.