– Ты не можешь переписать книгу, Кэтрин, и многим актерам до смерти хочется быть дома в половине десятого.

– Разве не лучше было бы, – спросила она, как будто он ничего не сказал, как будто его практически и не было, – если бы я, а не Аманда, вышла замуж за Чарльза? Если верить тому, что написано, Аманда – что-то вроде стервы, а я – неудачница. У нее есть деньги, особняк, шофер, и она просто отвратительная стерва на самом деле. А я девушка с фермы, откуда-то из Пенсильвании, где разводят кур, и становлюсь продавщицей. Это пьеса, Сидни. Я должна выйти замуж за Чарльза.

Казалось, ее просто прямо оторопь брала от такой несправедливости.

– Ты хочешь спорить с книгой?

– Ну да.

– Послушай, – сказал режиссер. – Чарльз вернулся с войны. Пьеса называется «Возвращение домой», правильно? Он бедный ирландский парень из Адской Кухни. Ты права, это пьеса. Он заполучает девушку из общества. Так и должно быть, потому что это нравится публике.

Понимая, что она ничего не добьется, Кэтрин заговорила, глядя в сторону, как часто делала, когда знала, что слова ее ни к чему не приведут.

– Но что же получаю я? – спросила она, словно она и ее роль были одним и тем же. – А как же я? Пьеса была бы лучше, если бы Чарльз женился на мне.

– И твоя роль была бы больше. И нам пришлось бы переписать пьесу, изменить текст песни, а также добавить новые песни. Не пойдет, Кэтрин. У нас есть инвесторы.

– Ладно, – сказала она, – хотя, если бы вы захотели, я бы с радостью поменялась ролями с Амандой.

– Нет, – отрезал режиссер. – Особенно после сегодняшнего. Ты нужна нам этой своей песней. Своим дыханием. Ты нам нужна одной этой нотой, Кэтрин. Кэтрин, от одной этой ноты зависит вся пьеса.

Она не огорчилась его оценке. С чего бы ей было огорчаться? Однако ее раздражало, что Сидни положил на нее глаз, и каждый раз, когда он говорил с ней или смотрел в ее сторону, ей хотелось сказать: «Сидни, у меня много пуговок, которых никогда никто не расстегнет – уж во всяком случае, не ты». В своей гримерке, перед зеркалом, окруженным электрическими лампочками, она попыталась определиться и заглянуть в будущее через путаницу образов Гарри, Виктора и бог знает кого еще. И обнаружила, что борется, вряд ли в первый раз, с соперничающим образом, с движущейся, но все же неподвижной картинкой: мальчишкой, качавшимся на веревке, привязанной к опорам платформы надземки в Ист-Сайде. Где-то в районе 100-й улицы. Перелетая из солнца в тень и из тени на солнце, он описывал идеальную перевернутую дугу. Она видела его где-то в двадцатых годах, когда проезжала мимо в автомобиле, казавшемся большим, как комната, по пути на юг к их дому с видом на сад и реку. Он был старше ее, но это не имело значения. Хотя она была всего лишь маленькой девочкой и не надеялась когда-нибудь увидеть его снова, что-то случилось. Она смотрела сквозь стекло и увидела его как раз в тот миг, когда он оказался на солнце в верхней точке дуги, и на мгновение, во вспышке, для сознания непостижимой, – позади себя, слева, лишь краем глаза и через окно движущегося автомобиля, – он увидел ее.

Когда он достигал вершины дуги, его ноги изящно, но бессознательно указывали путь, по которому ему предстояло следовать. Он понятия не имел ни о том, что она его видит, ни о том, что, пока он перелетал из света в тень и обратно, она запечатлела его образ в своем зрении, словно с окончательным щелчком фотоаппарата.

Тот мальчик на веревке изо всех сих старался не быть забытым, удержаться в ее долгой, цепкой памяти, остаться тем же, чем был, продлиться. Каким-то образом он видел ее сквозь горе и стыд, и она его никогда не предавала. Она видела себя за полированным стеклом, отражавшим кружевные на вид опоры. Видела его лицо и свое собственное, и, пусть даже его уже давно нет, и она никогда больше его не увидит, он, беззвучно перелетая из света во тьму и обратно, поднимаясь и опускаясь под стальными конструкциями, навсегда вошел в ее жизнь.