‰ знаешь, я уехал из родного города в отчаянии, я утратил путь, не успев на него вступить. Я понял, что наши с тобой учителя не сумеют рассеять мои сомнения, что я взял от них все, что мог, все, чем они владели. Я думал направиться на юг, но слишком много дурного слышал я о великом городе в тех пределах и не видел, чем тамошние философы и исправители древних рукописей могли бы мне помочь. Они были такими же комментаторами, пусть более опытными и знающими, чем я. Зачем гнаться за ними – чтобы через десять лет уподобиться сноровистым начетчикам, наполняющим залы учения? Стать искусным торговцем чужими мыслями? Если на земле есть ущелье, ведущее в царство истины, то дорога в него идет из города, отмеченного Всевышним, а не построенного царями. Оттого я стремился прикоснуться к самому сердцу мудрости, я хотел услышать самых искушенных, самых тонких знатоков Божьего Слова. Да что я тебя убеждаю – ты ведь сделал то же самое.

Я молчал. Как хотелось сказать ему, что это его отъезд так подействовал на меня, что направил разношерстный вихрь моих помыслов в одну сторону, что это его я тщился догнать, с ним хотел сравняться, что никогда бы мне в голову не пришло бросить родину, не сделай он этого первым. Как хотелось это от него утаить!

Да, люди высокого священства знали больше нашего учителя, – продолжал он, – и могли объяснить многое. Не одно тайное слово стало мне понятным, пройдя через их уста. Но главного не знали и они: почему мы никак не можем соблюсти Закон, а ведь ему уже столько лет! И какова должна быть наша цель – истолковать всё до самой последней буквы, разъяснить все древние тексты? Но ведь на это не хватит и целой жизни, да что я, сотен, тысяч жизней не хватит. И люди – скольким из них нужны эти разъяснения, истолкования? Признай же, совсем немногим. Но как тогда научить их слушать слово предписаний, как объяснить их смысл?

И почему, – настаивал мой друг, или правильнее сказать, бывший друг, или, еще честнее, никогда не бывший моим другом, – почему несмотря на равнодушие большинства раз за разом среди нас появляются отступники? Да, цари часто грешат и идут на поклон к идолам. Но не стоит обманываться и причитать, мы хорошо знаем, что их помазание уже давно ложно. Здесь все очевидно – они желают извлечь из отступничества пользу для своего мелкого тщеславия и протраченной казны. Пути власти далеки от дорог праведности. Я даже не беру этих несчастных в расчет. Но как быть с простыми людьми – неужели они столь подвластны греху, что готовы идти за первым же, кто пообещает им облегчение, послабление, меньшее осуждение пороков и недомыслий, свойственных человеку от Сотворения Мира? Тогда значит, правы учителя и лишь лучшее объяснение Божьих заветов сможет уберечь людей от следования ложным путем. Но как совместить это с тем, что глубокое знание доступно лишь немногим? Как совместить просто веру лишь в самые основы или, наоборот, в самое поверхностное объяснение Божественных слов с необходимостью того, что они должны стать доступны всем?

Я не знал ответов на свои вопросы, но мне стало ясно, что наши главные враги – те, кто пользуются уязвимостью и незнанием слабых, кто сбивает их с пути, и без того сложного и почти неодолимого. И я бросился помогать ревнителям в их борьбе с отступниками. Я был рад – наконец-то я нашел себе применение, я разыскивал тех, кто отложился от истины, вступал с ними в споры и все время побеждал – ведь почти никто не мог сравниться со мной в знании Слова и Закона. Но с каждой победой я чувствовал: мое сердце, недавно столь полное радости и веры в нашу правоту, опустошается. Я не знал, почему – казалось бы, беспричинно. Но спасения не было. Я все больше погружался во тьму. Проникался страшной мыслью: я делаю что-то неверное. Может, это соблазн, думал я, меня искушает коварный бес? Я убеждал себя: все дело в упорстве этих темных крестьян (хотя среди них были и горожане, и грамотные). Загнанные в угол моими доводами, они продолжали стоять на своем, не отрекались, не возвращались в лоно верных, просто молчали и молились. Наши споры стихали, и я не понимал, зачем, кому нужна была моя победа, одержанная по всем правилам риторического искусства? И если их затем уводила следовавшая за мной стража, было еще хуже. Побежденные и прилюдно опозоренные, они переставали быть таковыми, как только на них налагали узы, по крайней мере, в моих глазах.