Зив хмыкнул:

– В таком случае, если не брезгуешь, возьми себя в руки.

– Я пытался, но…

– Тогда постучи по голове.

Я ужаснулся:

– По голове?!

– В поисках необходимого слова я поступаю именно так.

– Как ты можешь?

– Пальцем. Всего лишь одним пальцем.

– Это же, наверно, утомительно? – предположил я.

Зив хихикнул:

– Тогда… В моём запаснике имеется и другая успешно апробированная сублимация. То есть, если со словом у меня что-то не клеится, я отправляюсь к своей барышне, и уже в процессе тесного содружества двух жаждущих тел в моём мозгу непременно вырисовывается то самое слово, а порой даже целая мысль. И вот тут-то важно не упустить время, то есть, нужно заставить мгновенно отключить свой детородный орган и, не мешкая, сорваться к себе домой с целью внедрения заветного слова в ранее прерванный стих…

С тоской посмотрев на клавиши, я подумал: «То – слова, а тут – звуки…»

Вдруг мне показалось, будто треснуло оконное стекло, и в комнату проникла засохшая хлебная корка.

– Изыди! – прошипел я на неё и даже проделал ряд движений, усвоенных более полувека назад, когда занимался боксом.

«Неужели теперь и я тоже крошусь? А ведь, бывало, не крошился… В двадцать, в тридцать, в сорок, в пятьдесят лет – не крошился…»

Пассаж…

Вскинувшись, музыкальная фраза затрепетала, будто в конвульсиях. «Только бы не задохнулась», – озадачился я, зная, что внутри фразы должно оставаться место для воздуха. Что-то во мне встрепенулось, и я почувствовал на себе взгляд чего-то очень давнего, молодого…

Новый пассаж. Ещё один. Ещё…

«Не сдавайся, Корман! Ты, надеюсь, удар держать не разучился, или хотя бы вспомни, как, выходя на ринг и пропустив удар (как без этого?), ты тут же отвечал двумя ударами встречными. Теперь ринг – твоё пианино».

«Баллада, расскажи о мужчине, который…»

Аккорд – словно смятение.

Пассаж – словно нежданная отрада.

«Леон Корман, распотроши себя, раскройся!»

Пассаж…

Ещё один…

И ещё, и ещё…

«Клавиши, сдавайтесь: сопротивление бесполезно! Вас восемьдесят восемь – только и всего».

Что-то получалось. Что-то – не очень. Я сказал себе: «Дзадзен! Не раскисай, композитор Леон Корман!»

Аккорд…

Ещё один…

И ещё, и ещё…

Подумал: «Второй и третий – не то, зато первый – то».

Снова взяв первый аккорд и придержав все три клавиши, я старательно прислушался к пробежавшему надо мной эху.

– Ну вот, кое-что баллада высказала… – вздохнул я и клавиши освободил.

– Говори, баллада, расскажи… – Осторожный палец придавил одинокую клавишу. Послышался растерянный нервный звук.

«Словно призыв к экзорцизму», – подумал я и палец убрал.

И вдруг… по всей длине клавиатуры выросла цветочная грядка, удивительно похожая на ту, что на картине Эвелин Тейлор.

«Эта баллада – твой последний уют…» – сказали цветы.

Я перевёл взгляд на плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА».

Клавиши цветы с себя скинули.

Пассаж…

И ещё…

И ещё, и ещё…

Баллада заговорила в ля-миноре.

Меня тронули за плечо.

– Билеты достал? – На моей жене было её любимое серое платье.

– Билеты? – Я взглянул на босые ноги Эстер.

– Разве мы не идём в «Офир»?

– В «Офир»?

– На последний сеанс.

Молча проводив жену в её комнату, я вернулся к пианино.

– К бою! – призвал я себя.

Пассаж…

Аккорд…

Синкопы…

Нет, нет, нет – моя баллада звучала не так!..

– Господи, помоги! – просил я, но звуки продолжали безжалостно терзать мои уши.

То безудержно хохоча, то глухо рыдая, то ускоряя бег, то спотыкаясь о пространство комнаты, они метались, будто обезумевшие, а потом вдруг смолкли, и комната, казалось, наполнилась густыми клубами тумана.

Моё тело обмякло.

Мои пальцы онемели.

Моя голова ощутила усталость.