Туманы, снег, холод сказались на конях, из которых немногие были перекованы на шипы. Лошади скользили на льду. От холода соскакивали на снег возницы. Солдаты, пробежав или пройдя небольшое расстояние, хлопали себя по бокам и опять влезали в повозки, пряча ноги в сено. Спрыгивали верховые, чтобы размять замерзшие ноги и, проведя немного коней, опять садились верхом. Я видела Флигерта, который стоял в санях и стучал ногу об ногу от холода.

Казалось, что мы утонули в занесенных снегом степях, погребены в балках, что уже не выберемся из-под ударов наседающей на нас конницы противника. Повсюду бухали орудия, клокотала далекая и близкая стрельба, звучали команды «К бою!», но как бы удачно ни начинался день, к вечеру мы все равно отступали.

Отход становился все путанее, все отчаяннее. Из тыла до нас доходили слухи, что там царит неразбериха: штабы бегут, тыловики спекулируют, офицеры пьянствуют. Не прошло и полгода с того времени, как добровольцы победным маршем шли на Москву, а теперь откатывались.

В деревнях нас спрашивали: «Почему вы отходите? Почему не раздадите нам винтовки?» Крестьяне были сыты по горло реквизициями большевиков и готовы были помочь нам. Они вливались в наши ряды, но изменить пложение уже не могли.

Когда мороз отпустил и начала подниматься температура, пошел дождь. Он продолжался целую ночь. Снег таял, стало тяжело двигаться. Если в голове колонны еще можно было сносно передвигаться, то в середине и в хвосте приходилось идти по густому месиву снега и земли. На санях можно было ехать по нерастаявшему снегу, но лошади выбивались из сил, и мы вынуждены были бросить розвальни и заменить их взятыми в селах подводами.

К нам примыкали воинские части. Запряжки чьей-то батареи с двумя пушками и двумя ящиками со снарядами загромыхали рядом по кочкам. Стало как-то веселее. Но в одном из сел на нас напали буденновцы. Взвод артиллеристов пытался остановить их огнем. Но конница стала обтекать фронт, чтобы атаковать с тыла. Смоленцы стали выходить из села.

Артиллеристы начали отход только тогда, когда красные всадники выскочили к орудиям. Между всадниками и конницей не осталось ни одного пехотинца. Тогда артиллеристы упряжку одного орудия погнали рысью, а другое било по коннице гранатами и шрапнелью. Первое орудие останавливали, снимали с передка, и оно начинало стрелять. Второе рысью выводили из-под удара конницы.

Я вцепилась в борт телеги и с замиранием сердца следила за артиллеристами, и поздно заметила, что наш обоз отсекают.

У меня перехватило дух. Неужели все кончено? И сейчас окажусь в плену?

Увидела, как Новиков стегал нагайкой направо и налево бегущих пехотинцев и кричал:

– Назад!

Но вот остановил, построил в шеренгу.

Солдты ударили залповым огнем. Артиллеристы сняли с передков оба орудия и тоже ударили по коннице гранатами. Снежно-белые, смешанные с черноземом фонтаны взлетели в небо. Конница сдала назад, и мы были спасены.

Вернувшись в село, я спросила у Новикова:

– Почему смоленцы бежали?

– Они что, не люди? Волк бежит от стаи собак!

– Выходит, у воина тоже есть страх, – впервые подумала об этом.

– Но должно быть и бесстрашие…

Шли дожди. Погода напоминала не то раннюю зиму, не то позднюю осень. Дороги превратились в грязь. Пришлось бросить телеги, с каким бы грузом они ни были. Лишь оставили подводы с ранеными, куда впрягли еще по одной лошади. Больные боялись, что их бросят, но раненных успокаивали. С нами уходили и беженцы. Офицеры увозили свои семьи. Как жалко было видеть терпящих лишения матерей и детей. И как больно было вспоминать своих родных, оставшихся под Воронежем.