Ветер усиливался. Я сидела у окна станционной каморки:

– Ну почему так получилось?

Не верила, что мои надежды на скорое возвращение в Медвежье, на предстоящую свадьбу рушились.

Меня успокаивал брат:

– Оля! Возьми себя в руки!

Новиков смотрел на проходящие колонны и молчал. Мне было жалко его. Он делал все для того, чтобы разбить буденновцев, и не его вина, что кто-то подкачал.

Вбежал Уманец:

– Господин полковник, буденновцы!

– По коням!

Мы поскакали вдоль железнодорожной ветки и оглядывались: не преследуют ли нас. Вскоре нагнали полк. Надо было быть осторожными, отовсюду могли появиться красные конники.

Хлопьями валил снег, который с ветром обернулся метелью. Кто был одет не по зиме, натягивал на себя теплые вещи. Метель закружила вьюгой, вьюга переросла в снежную бурю. Я не могла понять: это мстят нам за поражение или, наоброт, укрывают от противника.

Не видно было ни зги. Мы сбились с дороги. Превратились в беспомощную толпу слепых путников. Голова колонны остановилась: дальше двигаться было нельзя: ничего не видно, кроме сплошной пелены перед глазами.

Веселаго предложил идти по компасу. Но стрелки компаса не двигались. Мы находились в районе магнитной аномалии. Хотели положиться на инстинкт лошадей, но лошади сами разбредались в поиске укрытия. Стоять среди снежного хаоса было нельзя, можно было замерзнуть.

Спасение только в движении. Но куда идти?

Снежная буря скрыла нас от буденновцев и грозила погубить.

Но надо же! Неожиданно метель утихла…

Мы двинулись по гладкой снежной пустыне, где торчал редкий кустарник. Гуськом, один за другим. Мы могли только предполагать, куда идем.

Вдруг донеслось:

– Город!

Им оказался Старый Оскол. Он чем-то напоминал Воронеж. Такой же старинный, на высоких холмах. По берегу двух речек – Оскола и правого притока Оскольца. С такими же церквушками, мощенными булыжником улицами, особняками дворян и купцов, откуда степь просматривалась на десятки верст. Оскольчане обрадовались белым, как воронежцы приходу Шкуро. В домах нас ожидало тепло и уют. Запасы продовольствия позволяли оборонять город месяцами.

В Старом Осколе нас догнал Мыльцев-Минашкин. Он был очень расстроен. Рассказал, что не добрался до родителей: красные перерезали дорогу Курск – Касторное у Щигров, что попал к дроздовцам и с ними штурмом брал занятые красными Щигры, что увидел на станции два состава с беженцами из Воронежа.

Когда он заговорил о беженцах, я вспомнила переполненные вагоны в Курбатово, озабоченные лица пожилых женщин, молодых дам, детей. В Щиграх они пережили суточный плен большевиков, холод, голод… Мое сердце сжалось, когда я услышала, как оскорбляли стариков, издевались над молодыми женщинами. Я еще никогда не испытывала такого тяжелого чувства.

Не знала, что делать. Хотелось кричать, биться, кусаться. Но оставалось только одно: стистнуть зубы и верить в то, что когда-то, рано или поздно, насильникам воздастся свое.

Но, как и Воронеж, белые покинули Старый Оскол без боя.

Новиков предупредил:

– Предстоят тяжелые переходы, дневные и ночные, с немногими часами отдыха. Всем надо побороть усталость!

Погрузившись на сани, мы тронулись на юг.

Дни тянулись в постоянных стычках с кавалерией красных. За день приходилось выполнять несколько задач: идти на восток и брать хутор, потом назад и захватывать оставленное утром село, снова на восток, потом на север и к концу дня спешить на юг, чтобы не оказаться отрезанными.

Люди еле держались на ногах. Я видела лошадей, которые ложились на землю и их не могли поднять. Обоз прирастал санями с ранеными, больными, снарядами и патронами – до пятидесяти саней. Колонна полка отяжелела настолько, что полк шел сзади, прикрывая собой обоз.