Как я уже говорил, большинство продавцов были итальянцами, с местными общались на французском, между собой переходили на родной язык. В разговоре с туристами использовали английский. Только Жан со всеми без исключения говорил на местном варианте французского, используя слова, которые я не проходил ни в спецшколе, ни в институте. Например, фарш и готовое блюдо из фарша, отличавшиеся одним звуком в окончании. Название пластмассовой емкости, небольшого ящика для продуктов, в который можно положить несколько картофелин или луковиц, чтобы продавец мог их взвесить, отличалось от известного мне наименования. Как и название сумки или корзины, в которую продукты складывают. Я предвкушал общение с Жаном и честно репетировал произношение. Когда однажды он заметил: «Неплохая попытка говорить по-французски», – я чуть не расплакался от счастья. Как в тот день, когда получил тройку за перевод у моей преподавательницы французского в университете Эммы Альбертовны. Она тогда сказала, что поставила «со скрипом».

В те дни я часто вспоминал Эмму Альбертовну и мысленно ее благодарил. Она была жесткой, иногда даже жестокой, но умела «вколачивать» язык. Категорически была не согласна с тем, что у кого-то имеются способности к языкам, а у кого-то их нет. «Вы просто не желаете тренировать свой мозг. Боюсь, в старости вам грозит деменция», – заявляла Эмма Альбертовна, выставляя «незачет». Нас, студентов, угрозы про грозящую в старости деменцию не особо пугали, но, кажется, сама Эмма Альбертовна боялась этого больше всего на свете. Слишком уж часто она повторяла слова про деменцию как самое страшное проклятие, которое может обрушиться на человека. А единственное лекарство от этого – учить языки. Получить у Эммы Альбертовны «трояк» было счастьем. Обычно вся наша группа дружно отправлялась на пересдачу, молясь, чтобы экзамен принимал другой преподаватель.

Мне было жаль Эмму Альбертовну. Она никогда не была во Франции. Так уж получилось. Мечтала об этом всю свою жизнь, но так и не смогла увидеть знаменитые парижские кафе, сады и дворцы, о которых сама могла рассказывать бесконечно. Кажется, она знала Эйфелеву башню до последнего винтика, но так на нее и не поднялась. Однажды ее бывшие ученики, ставшие известными и вполне состоятельными людьми, предложили оплатить любимой учительнице поездку в любимый город, в страну, где она была бы счастлива, где могла бы говорить на языке Вольтера и Мольера, но Эмма Альбертовна ехать категорически отказалась. Мне кажется, она попросту испугалась. И я могу ее понять. Страшно увидеть то, о чем ты столько читал, – и разочароваться. Я ездил в Париж. Он был прекрасен, но перестал быть для меня волшебным городом. Я посмотрел на него своими глазами, а не глазами Эммы Альбертовны, и магия исчезла.

Когда Жан заговорил со мной в очередной раз, я вообще ничего не понял. Он обрадовался. Хмыкнул и подпрыгнул от счастья. Вот правда. Обычно он прыгал, когда кто-то не понимал номер очереди – около прилавка сбоку стоял автомат, выдающий талончики, и мясники выкрикивали номер по-французски, что запутывало туристов. С английским проще, а во французском восемьдесят – четыре раза по двадцать, девяносто шесть – четыре раза по двадцать плюс шестнадцать. Кажется, такое исчисление есть еще только в грузинском языке, но я точно не знаю. Не уверен, как это работает с деменцией, но я до сих пор чту завет Эммы Альбертовны и тренирую мозг – повторяю числа по-французски. Какое уж удовольствие испытывал Жан, требуя, чтобы все называли номер непременно по-французски, даже представлять не хочу. Бедные туристы, говорящие по-английски, или сбегали, или оказывались на уроке у Жана, который, отчаянно жестикулируя как итальянец, а не француз, тренировал с туристами счет и произношение.