считает, что это так необходимо. Directrice французского полевого госпиталя была американка, но британская подданная по браку, и у нее были занятные, устаревшие представления о мире. Она полагала, что, когда ребенок умирает, мать должна быть рядом. У Directrice было трое детей, которых она оставила в Англии около года тому назад, когда приехала во Фландрию для жизни и приключений фронта[58]. Но она бы, ни секунды не думая, вернулась в Англию, если бы узнала, что один из ее детей умирает. У бельгийской матери был противоположный взгляд на дело: она считала, что ее место – в Ипре, у себя дома, с мужем и остальными детьми. Более того, эту бельгийскую мать насильно увезли из дома, оторвали от семьи, от обязанностей, которые она считала важными. Так что она горько жаловалась и с большой неохотой пошла в палату, чтобы увидеть своего сына, который предположительно был при смерти.

Она увидела сына, поцеловала его, а потом попросила отвезти ее назад в Ипр. Directrice объяснила ей, что мальчик может не пережить эту ночь. Бельгийская мать приняла к сведению это утверждение и снова попросила отвезти ее в Ипр. Directrice снова заверила бельгийскую мать, что ее сын не переживет эту ночь, и попросила ее провести эту ночь с ним в палате, чтобы присутствовать при его кончине. Бельгийская женщина сопротивлялась.

– Если мадам Directrice приказывает, если она настаивает, то я, конечно, подчинюсь. Я проделала весь этот путь, потому что она приказала, и если она настаивает на том, чтобы я провела здесь ночь, так оно и будет. Но если она не настаивает, то я предпочла бы вернуться домой в Ипр, к детям.

И все-таки Directrice, которую охватило материнское чувство к умирающему, приказала и настояла, и бельгийка сдалась. Она всю ночь сидела с сыном, слушала его вопли и стенания и была рядом в три часа утра, когда он умер. После чего она попросила отвезти ее обратно в Ипр. Ее тронула смерть сына, но долг звал ее домой. Directrice пообещала, что на его похоронах прочитают мессу, и, услышав это обещание, женщина посчитала, что для нее нет причин оставаться.

– У моего мужа, – объяснила она, – небольшой кабачок на окраине Ипра. Пока нам очень везло. С самого начала этой долгой войны это первый раз, когда к нам в кухню залетает снаряд, вот и сына нашего поранил, сами видели как. Но у нас есть другие дети, их тоже кормить нужно. Сейчас муж хорошо зарабатывает – продает выпивку английским солдатам. Я должна вернуться ему помогать.

И бельгийского гражданского похоронили на кладбище для французских солдат, но его мать уехала в Ипр задолго до этого. Шофер машины, который вез ее обратно в Ипр, побледнел, когда получил этот приказ. Все боялись Ипра и его опасностей. Это было место смерти. Только бельгийка, у которой муж держал кабачок и хорошо зарабатывал, продавая выпивку английским солдатам, не боялась Ипра. Они с мужем хорошо зарабатывали на войне, и эти деньги могли помочь им вывести детей в люди. Она с готовностью забралась в машину, хотя и была благодарна Directrice, которая обещала отслужить мессу по ее мертвому сыну.

– Ох уж эти бельгийцы! – сказал французский солдат. – Как они разбогатеют после войны! Наживутся на американцах и на всех остальных, кто приедет поглазеть на руины!

И, будто про себя, тихо добавил:

– Ces sales Belges![59]

Промежуток

Эрар был санитар не из лучших. Он никогда лишний раз не беспокоился о пациентах, а когда приходилось, был так груб, что они предпочитали лишний раз ничего у него не просить. Новички, которые пробыли в госпитале всего несколько дней, думали, что он глухой, потому что он не реагировал на их просьбы, а кричать им не хотелось – чтобы не тревожить соседей по палате. Подметал палату он тоже как попало, потому что в одной руке он держал метлу, а в другой – «