– Кеш, да у нас там дядя Паша Струков работал, старичок трухлявенький. С четырьмя классами.

– …Значит, он не справлялся с современными механизмами! – посуровел Кеша. – Без надлежащего образования.

– А чего там справляться-то? – вытирая варежкой повлажневшие от смеха глаза, рассудила Бронислава. – Помёт-то чистить, что с четырьмя классами, что с высшим образованием: всякий сумеет.

– Какой помёт?! – взревел Кеша.

– …Курячий, какой же ещё, – притихла Бронислава. – Там другого нету.

Кеша свирепо оглядел её с головы до ног, крепче сжал бутылки на животе и вприпрыжку кинулся вперед, в метель, летящую сплошной стеной.

– Кеш, ты погоди, – неловко догоняла его Бронислава в снежной круговерти. – Кеш! Сапоги же у меня эти… как шагреневые прямо. Жмут и жмут…

– Сволочи! – с чувством говорил он на бегу, пряча лицо за ворот «болоньки». – Сказал же Ильшину, что я без творчества себя не мыслю? Я ему про дело. А он – про механизацию. Жирно им будет… Завтра! Завтра же – в газету! Устроюсь в редакцию, ну я ему закачу парадокс. Этому кретину. Я ему дохнуть не дам. Замучится фельетоны про себя читать, по ходу жизни. Пускай узнает, на что по большому счёту способен пишущий и беспощадно рисующий человек!

Он резко остановился, и Бронислава едва не налетела на него.

– Я тебе говорил, что я проработал весь испытательный срок в «Сельских зорях»? Ну, помнишь, я тогда ещё с Галькой-мотыгой жил? – нервно спрашивал он. – Красивая такая женьшень. С ресницами. Говорил, по-моему… У неё много ресниц было. В два ряда. Одни свои, другие наклеенные. Она в них из драмкружка пять лет назад со сцены убежала. Чтоб не отняли… С тех пор не снимает. Её не научили, как… Хлопает ими без остановки. Казёнными ресницами. Когда казённой метлой на базаре вдоль рядов метёт… Такие ресницы вдвойне глаза от пыли защищают…

– Кеш! – потянула его за рукав Бронислава. – Ну что ты весь так раздёргался-то?

Ей захотелось поцеловать его в щёку, сизую и мокрую от снега, но она постеснялась:

– Кеш, завтра всё будет хорошо. Вот увидишь!

[[[* * *]]]

Однако завтра не принесло ничего хорошего.

Седовласый редактор, высокий и сутулый, слушать Кешу не стал, а подобрал ноги в дорогих зимних ботинках под стол и сразу попросил документы. С минуту он изучал единственную запись в «трудовой». Потом вернул её и напряг морщинистые мешочки под глазами.

– Год назад вы были приняты к Сахарнову, в соседнюю районную газету, и там вас не оставили.

– Да, я в «Сельской нови». Трудился. Тоже. Успешно. Весьма! Но… Внезапно…

– Зачем? – чеканя слова, спросил редактор. – Зачем вы обещали Сахарнову проломить голову топором?

Кеша задохнулся от возмущения:

– Я? Топором? Да это не я! Он, Сахарнов, работать никому не давал, вечно заглядывал и заглядывал. Такая привычка у него, над душой стоять, когда пишут! Ребята сразу говорили. Вы их лучше спросите! Мало ли что наплетёт какой-то пресловутый редактор! Вы, как проницательный человек, не могли не заметить, что Сахарнов… Зануда он!.. Но я не мог себе этого позволить, тем более – проломить: я там был вместо женщины в декрете!

– Так, так… – барабанил редактор пальцами по столу. – Так, так…

– А Гриша Зобнин срочный материал писал и нервничал. Ну и сказал: «Если он ещё раз заглянет, я проломлю ему голову топором». А Сахарнов под дверью стоял и подслушивал. Да, у него же привычка такая, у Сахарнова, подслушивать! Причём, не левым ухом – он левым слышит, – а правым, глухим. У него в правом отит завёлся, если вам не изменяет память. Разве он не поделился с вами? Своей болью?

– Болью? В правом?

– В правом… Не я это, а Гриша Зобнин, зав отделом писем! А Сахарнов – на меня: «Я взял вас вместо беременной женщины, а вы – не соответствуете!» Парадокс!