Лифт в общаге вышел из строя еще до моего приезда в Перовск, и я сильно сомневалась, что малообеспеченные в общей массе жильцы одноподъездной десятиэтажки когда-нибудь соберут необходимую для покупки украденного неизвестными ворами силового кабеля сумму. На протяжении трех месяцев я ежедневно поднималась по заплеванной лестнице на седьмой этаж, и не переставала удивляться причудливости принимаемых несправедливостью окружающего мира форм. Насколько нетерпимо общество было к наркоманам, в равной степени оно проявляло поразительную лояльность к алкоголикам.

В Губаревской общаге пили все, кто-то больше, кто-то меньше, кто-то чаще, кто-то реже, но абсолютные трезвенники встречались разве что среди имеющих колоссальные шансы пойти по стопам родителям детей, «нежный возраст» которых заканчивался примерно годам к тринадцати. Были еще древние, словно египетские пирамиды, пенсионеры, что называется, выпившие свое, но и те пропустить рюмашку никогда не отказывались. Работяги с заводов, разномастные калымшики, а также всякого рода праздношатающиеся личности без конкретного вида занятий – они жили так десятилетиям, пили так десятилетиями, и устоявшийся образ жизни вовсе не казался им маргинальным. Бытовое пьянство в нашей стране было морально узаконено: если оно и осуждалось, то лишь в случае приобретения угрожающих масштабов, а традиционные пятничные попойки и прочие вечерние посиделки, неизменно перерастающие в утренний опохмел, морального порицания, в принципе, ни у кого не вызывали. Те, кого условия работы вынуждали сохранять трезвость, научились «культурно выпивать» по пятницам, а не стесненные жесткими рамками вольнонаемные работники в большинстве пребывали в хроническом состоянии опьянения, но всех их объединяло одинаковое брезгливо-пренебрежительное отношение к наркоманам. В том числе, и к бывшим.

Самое парадоксальное, что за время принудительного лечения в стационаре я наблюдала прямо противоположную картину: там, наоборот, наркоманы, считали алкоголиков людьми второго сорта. И это при том, что последние, в сущности, обладали гораздо менее атрофированными душевными качествами, и если, кому-то из них удавалось пронести в больницу спиртное, они не только охотно «соображали на троих», но и порой могли даже поделиться с пытающимся снять выпивкой абстиненцию наркоманом. Лично я и вообразить не могу, чтобы разжившийся ханкой наркоман раздавал ее направо и налево. Да что далеко ходить, я сама еще недавно готова была за дозу кому угодно глотку в клочья порвать. Вспомнить хотя бы, какие мы со Стасом побоища устраивали…Местные же алкаши только что не плевались мне вслед, а я, в свою очередь злорадно ухмылялась при упоминании теткой Василисой «Катькиного мужика, который как в отпуск уйдет, так на месяц в запое».

Раньше мне было вообще все равно, кто чем травится, но сейчас я стала чересчур остро воспринимать повальную алкоголизацию общества, в губаревской общаге достигшую своей высшей точки. Иногда мне начинало казаться, что я просто испытываю к здешним пьяницам черную зависть, и тогда я в полной мере осознавала, как мне повезло, что меня не окружают наркоманы (причислять к таковым десяток малолетних травокуров я считала ниже своего достоинства), и как невыносимо тяжело стало бы для меня в противном случае переносить свой статус «белой вороны».

Субботним утром последствия массового загула встречались мне практически на каждом этаже и варьировались от недопитой бутылки портвейна до непереваренного содержимого желудка, ну, а апогеем сего эпического полотна стал выползший из дверей дядя Гриша с шестого этажа, по причине извечного отсутствия в подъезде даже намека на освещение принятый мною за особо жуткую разновидность глюка. На моей памяти тетка Василиса до такой степени ни разу не допивалась и, когда я, наконец, добралась до своей квартиры, надежда попасть домой с первой попытки упрямо теплилась в моей груди.