Я подумал о тех двоих, что тоже сейчас уже просыпаются в тесном и душном купе, подъезжая к Таллину. И от этого сюжета я захолодел и напрягся одновременно. Неприятное ощущение. В такую минуту хорошо забежать в зал да измордовать первый попавшийся под руку мешок. Всласть, до тройного пота. Но ехать было далековато да не с руки. Правдивее – не с головы, которая изрядно шумела. Я развернулся к постели. Майя спала. Я сбросил рубашку на пол и нырнул под одеяло. Это она в юбке казалась тоненькой, а на ощупь представилась достаточно плотной. Зад и бедро так и пыхали жаром. Да и внутри тоже еще не успела остыть и засохнуть. Я только чуть поддел пальцем, и она уже развалилась на спине, разводя согнутые ноги, так что чуть не лопнуло одеяло. Спала она, как же! Но я не собирался изображать из себя майора Пронина. Она и так отдавала то, что сейчас мне было необходимо. Позарез и немедленно…

Если бы хоть кто-нибудь мог подсказать заранее – откуда прилетит плюха. Потом-то, когда удар уже чвякнет, все начнут объяснять наперебой, с какой стороны следовало его ждать и куда требовалось уклониться. Все мы рассудительны задним числом, храбры, ловки и умелы, когда за круглым столом, в теоретическом плане, обсуждаем неприятную ретроспективу событий, печальную судьбу страны или соратника. Ох, как же мы оказываемся прозорливы в том, что уже случилось.

Тем летом до конца сентября я жировал вполне безмятежно. У Колесова я оказался единственный дипломант, а потому предъявлял права на все свободное время руководителя. Еще на четвертом курсе я попросился к Алексею в работники. Тогда он казался мне тем самым человеком на кафедре, который занят реальным делом. Алексей Владимирович бегал по кафедре в одной рубашке, закатав рукава до локтя, обнажая удивительно мощные предплечья, словно приставленные от совершенно другой фигуры. Сам был довольно высок и худощав; это сейчас, перевалив за полтинник, округлился в талии и вырастил второй подбородок. Тогда же он выглядел типичным астеником из анекдота – мол, не смотри, что у меня грудь впалая, зато спина колесом. Но тем не менее кисти у него были широкие и тяжелые, управляли ими отлично развитые мышцы, и весь этот аппарат был прекрасно приспособлен для научной работы – крутить гайки и рукоятки ходовых винтов, гнуть трубы, катать баллоны с жидким азотом. Порой он напоминал мне мастерового с лубочной картинки. Постричь бы волосы в кружок, перевязать по лбу черной лентой, повесить на шею клеенчатый фартук – и то-то вышел бы славный сапожник из надежды нашей кафедры, интеллектуального центра и движителя.

Как-то Колесов заскочил в мастерскую, где я закладывал нихромовую проволоку поверх медной трубки. Не удавалось мне держать ровный натяг, витки то и дело сползали, и приходилось начинать сначала. Шеф не стоял над душой, только взглянул поверх плеча и вынул работу из рук. Станочек был старенький, плевался маслом, Алексей же явился при галстуке. Я бегал кругами за его спиной и канючил: «Ну дайте же я сам!..» Но Колесов довел спираль до риски и только тогда отдал мне бобину: «Закрепи!» – и отошел к рукомойнику. На белой рубашке не появилось ни пятнышка.

Так я и пахал все лето. Готовил диплом, который, по моим расчетам, должен был спустя положенное время плавно разрастись в кандидатскую. Что же здесь было от физики? Я не рассуждал о сущности мироздания, белых карликах и быстрых тахионах. Я всего лишь монтировал свою установку, машину для выработки данных, сведений о порядке величин магнитной проницаемости некоторых цветных сплавов. Это нужно было мне, шефу, еще паре людей в институте, десятку полтора коллег в городе… Интересно?