Нет, и года не протяну. Если не рехнусь, то снова сдохну. И придется им выдумывать что-то другое…

Ой, как худо мне было в то утро. Все ныло внутри с перепою и недосыпу: голова, желудок, но главным образом – душа. Но с вечера мы не озаботились поставить рядом с кроватью даже бутылочку пива, а шарить спозаранку в чужом буфете казалось неприличным. И так я лежал, вдавив горячий затылок в подушку, уставившись в противоположную стену. Ночь за окном шуршала, перестукивалась и взвизгивала. Потихоньку светлело, но в комнату свет проникал узкой полоской, осторожно раздвигая тяжелые портьеры. Предметы обретали формы, кучковались и строились. Майя, свернувшись калачиком, обиженно похлюпывала во сне.

В тот раз я впервые провел ночь с женщиной. И не испытал особенного удовольствия. Привык, что Татьяна выпихивает меня из постели задолго до зимнего рассвета. Она так боялась, что муж сбежит со смены и застукает нас в самом разгаре производственного процесса, что сама начинала торопиться. Ну я только был тому и рад. Распускался, блаженно постанывая, но подруга не давала передохнуть и минуты. Туалет – ванная – спальня – прихожая и наконец пустая и холодная лестничная площадка. И три пары дверных створок, укутанные в дерматин, подбитый технической ватой, пялятся черными глазками… Другие мои приключения были еще короче и проще. Случайно прислонялся к теплому и спокойно отодвигался, как только спадал первый жар. С кем переспать – отыскать несложно. Куда как труднее найти ту, с которой хотелось бы и проснуться.

Я бы оделся и ушел, но опасался, что запутаюсь в запорах. Там был, мне смутно помнилось, ригельный замок, который без ключа не закрыть. Будить же случайную подружку казалось неудобным. Она и так уже от меня натерпелась. Я продолжал лежать, наблюдая, как постепенно схватываются контуры предметов: секретер, квадратный стол, стулья, составленные в ряд у стены, плоский шкаф и переплеты на застекленных полках, что тянулись уступами от потолка к плинтусу да обрывались посередине. Пытался разгадать узор на обоях.

Потом эти пресловутые «чужие обои», как определил их Юрий Визбор, занимали меня достаточно долго. Я коллекционировал рисунки – цвет, ритм, геометрию. Не то что мне нравилось просыпаться в чужих комнатах – я люблю свою берлогу, – но как-то это приправляло мои трудные будни чем-то острым, соленым запахом приключений. Я чувствовал себя авантюристом, завоевателем, пожирателем времени и пространства. Но никогда не оставался завтракать. Старался улизнуть сразу, пока объект еще не успел проморгаться. Не надо разглядывать женщин поутру, да и самому лучше не показываться при свете. Так развлекался, пока однажды, так же разлепив глаза поутру, вдруг понял, что вот эти бордовые ромбики я уже видел. И может быть, не один раз. Где-то они разделялись двойной линией, где-то оттенялись полосой, но ведь было уже, было! Ну, подумал я, сколько еще можно кувыркаться. По молодости пыжишься, а потом надоедает. Прокукарекал свое, выдохнул, а дальше опять накатывается топочущая жизнь, заботы существования и тоска по сущности.

Лежать уже становилось невмоготу. Я прошлепал в туалет, а на обратном пути задержался разглядеть картины, заполнявшие свободную стену. Портреты, пейзажи, наброски, даже не заделанные в рамки, а так – слегка окантованные. Одна работа вдруг бросилась мне в опухшие глаза. Что-то вроде пародии на малых голландцев, подобно тем, что сочинял несколько позже Лешка Ольховский. Двое ребятишек остановились посреди замерзшей реки или канала. День выдался морозный, и художник укутал фон сизой дымкой. Девочка, закутанная в шерстяной платок, стояла ровно, развернув коньки буквой «г», а парнишка, бросив на лед рукавицы, что-то подвязывал ей на ботинке. Детям лет по двенадцать, но в обоих уже пробивалось основное начало: она снисходительно разрешала себе помочь, он счастлив, что допустили прикоснуться.