– Зачем? – спросил Граф.

На том все и закончилось…

– Ты прав, – заявила вдруг Лена.

– В чем?! – изумился я. – В том, что молчал?

– Нет. Ты прав, когда сравнил историю исключения Графа и убийства оленя на Кольском. Вообще люди делятся на два рода. Одни противостоят обществу. Это олени, благородные и несчастные звери. Другие к обществу приспосабливаются. Как крысы…

Ее даже передернуло, когда она упомянула этих зверьков.

– Да – олени и крысы. Одни слишком горды, чтобы выжить, другие всю энергию тратят на приспособление…

Чем-то меня сравнение это задело. Не скажу что люблю пасюков, но никогда не шарахался, увидев один длинный хвост. Ощущал я к ним не то чтобы привязанность, а некое сродство, странное, но не такое невероятное. Позже, на заводе, когда я перекуривал со слесарями у ящика с песком, рядом со сборкой, бригадир рассказывал, как еще пацаном в двадцать девятом году видел исход крыс из цирка. Вагон не сумел подняться на Симеоновский мост, говорил он, и застрял против Караванной. А они шли и шли, сотнями, тысячами, плотной колонной, спасаясь невесть от чего. Говорили, будто бы крысиный король завелся там в тайных ходах под звериными клетками. Крыса-каннибал, что убивает своих ради пищи. В общем, моральный урод, презревший всю подпольную этику, решивший отныне жить лишь ради самого себя. И почему эти кровожадные хищники так боятся убивать внутри рода – никто не ведает. Но в этих случаях они предпочитают уходить, а не сражаться. Пускай этот король и самый сильный из подобных себе, однако же думаю, что два-три бойца загрызли бы его насмерть. Люди поступили бы именно так, и я даже знаю один подобный случай.

А крысы ушли. Вдоль по Фонтанке, мимо подстриженных лип, мимо оштукатуренных стен текла серая живая река. Плотно сбитая, мускулистая колонна шествовала напряженно и целеустремленно, перекрыв движение по всему району. Справа и слева от нее бежали отряды боевого охранения. Самые сильные, умелые, отважные крысы-бойцы двигались, разделившись на мобильные группы, готовясь каждую секунду вступить в бой, защищая сородичей. И – погибали. Потому что все вороны, все бездомные собаки и коты города собрались, сбежались, слетелись на невиданный доселе пир, на дармовое угощение. И дворники караулили в подворотнях, вооружившись широкими скребками, что прятались до первого снега в чуланах. Они опускали лопаты с размаха, плашмя, не целясь, норовя прихлопнуть несколько зверьков одним ударом. Но мало кто умирал безропотно, большинство сопротивлялось, визжа и щерясь.

– Они выпрыгивали в полчеловеческого роста, – наскоро заканчивал рассказ Николай, досасывая окурок «Авроры». – И норовили вцепиться в фанеру, прежде чем она упадет сверху. Даже смотреть было жутко. А отворачиваться – еще страшнее. Мы и выйти боялись, и опасались, что они полезут в вагон. А водитель сдать назад не мог, потому что его уже подперли следующие. И двинуться вперед не хотел. Не мог заставить себя поехать по живому. А они все текли и текли. Их убивали десятками, сотнями, но остальные уходили все дальше и дальше, за Невский, за Гороховую, куда и зачем – никто не знал и не загадывал…

А потом жизнь пошла наперекосяк и кинулась под откос.

Но сначала мы все-таки отметили последний экзамен. Почему-то его поставили на середину мая, и, получив запись в зачетке, группа гуляла дней пять. Перемещались из койки за стол, с дивана на пол, от квартиры к квартире. У кого-то отбыли на дачу родители, кому-то выпало родиться, да и просто всем было легко и весело. Кончалась дурацкая неопределенность экзаменов и стипендий, зачетов и справок из деканата. Осенью нас ожидало распределение, в феврале защита диплома. «Вот ты проходишь, лысиной сверкая…» – надсаживались мы хором, стараясь перекричать и соседа, и визави.