– И я казак! – медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.

– Степа, зачем ты так? – хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. – Он же пьяный, никакого соображения у него нет.

– Ладно, – налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. – Пошли мы тоже домой, – сказал он, обращаясь к друзьям. – Эта баба все равно не даст нам посидеть.

Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! – коварно шептал ему чей-то голос. – Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена – собственность помещика, как и ты сам».

В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.

Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.

– Слыхали, казачки? – издали заговорил Руденко. – Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.

– Во как! – восхитился Харитон. – А мы их так, небитыми отпустили.

– Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! – поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.

– Ничаго, ничаго, – старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. – Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.

– Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, – разочаровано проговорил Долгаль.

– Эх! – посетовал Харитон. – Зря мы шинок не спалили!

– А еще, вы знаете, таперича Давид обвиняет нас в воровстве, – с тревогой сказал казачий голова. – Гутарит, будто гроши мы у него растащили по карманам, когда шинок громили.

– Чего? – оторопел от неожиданности Харитон. – У меня и карманов-то нет.

– Так деньги расхищали сами кабацкие, – севшим голосом сказал Федор Сковпень, снимая фуражку с остриженной головы. – Я своими глазами видал, как Давид гроши за пазуху совал.

– А пропажу, сука, списал на нас, – заключил Харитон.

– Теперь, казаки, у нас один путь, – полыхнул глазами Долгаль, – стоять до конца за свое дело. Если мы не соберемся все вместе и не вытребуем свое право на трезвость, они нам на шею сядут и мордовать будут до скончания века в свое удовольствие. Надо объединиться с соседними селами и идти в Сураж к уездному главе жалобу подавать.

– Да еще с кражей надо разобраться! – бесновался Федор. – Набить морду энтому Давиду, чтобы неповадно было на казаков воровство перекладывать.

Ханенко был не в себе. Накануне он узнал о погроме в Дареевске. Он рвал и метал, а спросить было не с кого. В первую очередь он приказал бурмистру привести в порядок шинок и начать работу. В его силах было найти виновных и наказать, но беда в том, что он уже начинал побаиваться. А что, если казаки не отступятся от своих требований и поднимутся, а к ним примкнут крестьяне да воровские людишки, бесчисленное множество которых шляется по губернии? Вон в Сураже и Стародубе до военных дело дошло. Что тогда делать?

Ближе к вечеру в усадьбу Ханенко приехал исправник. Он присел на стул, снял фуражку, расстегнул китель.

Он видел, что хозяин расстроен последними событиями, недовольством народа шинками, и очень напряжен.