Исправник недовольно поморщился, посмотрел на Хлама злыми глазами, тяжело задышал:

– Вот оно как! Распустились твои казачки, уже и царь им не указ, и губернатор. Что ж ты сегодня с ними не разговаривал? Да они тебя и слушать не стали бы, как и меня, да и не будут.

Старшина нахмурился, поднял глаза на исправника:

– Казачки намыкались от забот и нищеты, кое-как концы с концами сводят, а тут еще и шинки в селе поставили. Вот и поднялись супротив пьянства. Жалко хлопцев.

– Да и черт с ними, сами виноваты, – скрипнув зубами, заорал исправник. – Если мы сейчас их не побьем, так и до народного гнева недалеко. Видит бог, не хотел я крови, но и бунта не потерплю! Чтоб другим неповадно было.

Долго еще толпа ликовала по поводу своей победы. Радовался и Ефим Кириенко вместе с Еремеем Крутем и Степаном Гнатюком. Следом прибежал Семен Грибов. Они сидели на траве за сельской поскотиной и распивали водку, которую под шумок утащили из шинка.

– Ну, ты на меня не серчай, – виновато проговорил Ефим, протягивая Еремею стопку. – Я в кабаке тебя тогда обидел.

Он поморщился и громко кашлянул. Угасшими глазами уставился куда-то вдаль. Там на поляне деревенские пацаны бегали, махая палками, играли в казаков-разбойников. После публичной порки он стал сильно кашлять.

Еремей молчал, соображая, чего от него хочет собутыльник.

– Эх, жизня! – с сочувствием протянул Семен.

– Ладно! – успокоил обоих Степан. – Что было, то было.

– Это точно, – быстро сообразил Еремей и согласно махнул. – Быльем поросло.

– Вот вы где! – раздался рядом голос Глафиры.

– О! И тут нашла, – недовольно проговорил Степан.

– Пошли домой, корова с пастбища вернулась, на ногу хромает.

– А что случилось-то?

– Я откуда знаю? Может, кто ударил, может, на чужой покос забрела, а может, еще что? Пошли!

– Погоди ты, присядь лучше. Пить с нами будешь?

Глафира не стала возражать:

– Глоточек можно, – и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: – Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы…

– Что добро зазря переводить, – возмутился Ефим. – Накось лучше выпей.

Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:

– Даже закусить нечем.

– Нам выбирать было не с чего, – учтиво объяснил ей Ефим. – Либо пить, либо есть.

– Выбрали первое! – громко засмеялся Еремей.

– Ну, ты, Ерема, потише, – одернул его Ефим и тут же закашлялся. – А то еще кто-нибудь нагрянет.

Пили быстро.

– Степа, нам рассиживаться долго нельзя, – оживилась Глафира. – Скоро темно станет, домой идти надо.

– Не понукай, сам знаю! – огрызнулся Степан.

Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.

– Чего выставился? – сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.

У Еремея по спине побежали мурашки:

– Нравишься, – пьяно заулыбался он.

– Что?! – возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:

– Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.

– Вот скот! – не вытерпел Степан. – Гнида ты, а не казак.

– Но, ты поосторожнее гуторь, – Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. – Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.