До самого вечера прорыдала Елена, а потом соскочила с топчана и побежала к Андрею. Никогда раньше она не была у него в хате. Войдя, она увидела, что вся семья Демьяна сидела за столом и ужинала. Вся в слезах, крича не своим голосом, девушка поведала, что пан хочет выдать ее замуж за своего крепостного. Выпалила это и убежала так же неожиданно, как и появилась.

Андрей не бросился следом, а только опустил голову.

Все за столом молчали, никому уже больше не елось, не пилось. Андрей встал, вышел на улицу и не помня себя побрел куда глаза глядят.

Он полной грудью вдыхал прохладный воздух, пропитанный запахом полей, и впервые в жизни с болью в сердце ощущал всю низость бессилия. Он сел на трухлявый пень, вокруг которого рос бурьян. С одной стороны, Андрей чувствовал острую неприязнь к пану, но с другой – он понимал: не будь Миклашевского, был бы Ханенко или другой помещик.

Кто-то взял его за плечо. Он резко обернулся, перед ним стоял Моисей.

– Эх, друже! Знал бы ты, как тяжело у меня на сердце, как больно мне вот тут! – Андрей приложил руку к груди.

– Чего горевать? Что было, то прошло. На все воля божья. Нужно новую жизнь начинать – и тебе, и Елене.

– Я понимаю, ты хочешь облегчить мои страдания, успокоить, но покоя я не найду никогда.

– Это тебе сейчас так думается, а время все сотрет, ничего в памяти не оставит, – рассудил Моисей.

Утром следующего дня несколько крепких мужиков зашли в хату Гнатюков, избили Степана, Глафиру закрыли в хлеву и силой забрали Елену. Связали да уложили в бричку к управляющему, который увез ее в Стародуб.

Возле конюшни Елену бросили на солому и развязали. Ее тут же обступила толпа любопытствующих. Девушка была напугана, ее глаза из-под длинных черных ресниц со страхом глядели на людей.

К ней подошел пан Миклашевский, бросил взгляд на ее загорелые, с ободранными коленками ноги, обутые в истрепанные лапти, и стал всматриваться в лицо.

«Моя порода», – подумал он, но, злобно нахмурившись, хлопнул по голенищу плетью и вслух произнес другое:

– Ты почему ослушалась?

– Панове, – взмолилась девушка, – отпустите меня, ради Христа, домой к тяте и маме.

Миклашевский размахнулся плетью и ударил ее. Елена закричала от боли.

– Как ты посмела пойти против моей воли? – рявкнул он.

Девушка, опустив голову, молчала.

Немного успокоившись, он приказал конюху отвести ее в сарай.

– Пан, она же ребенок.

– Не твое собачье дело! – полыхнул глазами помещик. – Ты что, не понял? Выполнять! Без разговоров! Ей уже пятнадцать лет, замуж собралась, а ты – «ребенок». Тащи ее туда, да побыстрее.

Крестьяне, стоявшие рядом, испуганно переглянулись. Конюх поклонился и, схватив Елену за рукав рубахи, повел в сарай.

И теперь Елена сидела на полу и с тревогой смотрела на дверь, ожидая своей участи.

Вскоре в сарай вошел Миклашевский, повалился на солому, схватил дочь за платье, потянул к себе.

Елена неожиданно подняла голову и глянула на помещика, словно ножом полоснула, и сжала кулаки, выставив перед собой:

– Не трогайте меня! Не берите грех на душу.

Миклашевский криво усмехнулся и, возбужденный молодым телом, обнял девушку и прижал к себе:

– Иди сюда! В любовь вздумала играть? Сейчас я тобой займусь!

Елена пыталась вырваться, но у нее не получилось. От бессилия, обиды и безысходности она заплакала.

– Я здесь хозяин, и мне решать, что с тобой делать. Поцелуй меня. Сейчас я буду тебя учить, как надо любить, а ты потом расскажешь всем, какой пан добрый и ласковый в любовных утехах.

Сильные руки схватили ее за бедра, потом бесцеремонно сжали грудь. Страх безумия сковал тело девушки, превратив ее в безвольную куклу. Застонав, она прикусила губы, закрыла глаза. Больно, страшно, стыдно…