На том разговоры закончили, пошли в хату.

Прасковья молча наливала чай из самовара и подавала кружки на стол. Анна поставила тарелку с лепешками.

Моисей сидел за столом вместе со взрослыми и незаметно наблюдал за Прасковьей, ничем не выдавая своего любопытства.

Девушка села за стол напротив него и аккуратно забросила косу за плечо. Взяла лепешку и отхлебнула из чашки.

Их взгляды встретились, Прасковья потупилась, ее щеки вспыхнули огнем. Моисей тоже отвел взгляд, но его сердце обожгло жаром: ему было приятно ее смущение.

На следующее утро в село приехал помещик Ханенко. Это был человек почтенной наружности: седой, с густо нависшими над глазами бровями и тщательно расчесанной бородой; руки его были белы и покрыты небольшими веснушками. Облачен он был в синий кафтан со светлой рубахой; на голове – новый картуз; сапоги, как всегда, сияли, обильно смазанные дегтем и начищенные до блеска.

Он неторопливо слез с брички, повернулся к кучеру и что-то сказал. Тот, видимо, не сразу понял, о чем его просят, и некоторое время в замешательстве смотрел на хозяина, потом резво соскочил, снял кафтан с помещика и аккуратно положил на облучок.

Помещик наследственно владел крестьянами, живущими в деревнях, обширными лесными угодьями, пахотными полями, покосными лугами, прудами и всей той живностью, что там водилась.

Вместе с ним приехал бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Управляющего Ющенка знали все в округе: он занимался оброчными делами, следил за ведением хозяйства в окрестных деревнях, принадлежавших помещику, контролировал сбор податей с крестьян и определял другие повинности. Отличался крутым нравом, и многие пьяницы и лодыри в окрестных деревнях его побаивались. Он не церемонился с ними и устраивал хорошую баню в виде показательных порок.

На помещика же Ющенок смотрел преданно, как пес. Еще с молодости помнил, как вразумлял его Ханенко:

– Стереги хозяйский хлеб, стереги мое добро. Кто из холопов в работе будет ленивым или непослушным, бей плетьми, не жалей никого. Чуешь, что говорю?

– Чую, панове, все исполнять буду, как приказали.

Все шло гладко, во всем имелся свой смысл, пока помещик занимался своими делами или охотничьими утехами: стрелял зайцев, лис и другую дичь, гоняя собаками. Под пристальным оком Богдана Леонтьевича мужики пахали, косили, а бабы обрабатывали поля, гребли сено. Отлажена была работа и на коровьей ферме, и на молочном заводе, который располагался рядом.

Сердитый, с распушенными усами помещик окинул взглядом сгоревшие усадьбы и едва не застонал от досады. Снял с головы картуз, перекрестился.

– Что же эти поганцы натворили? – недоумевал он.

– Обычная расхлябанность, – мрачно отозвался бурмистр.

– Думаешь?

– Неужто петуха кто пустил? Вряд ли.

Тем временем к бричке стали подтягиваться люди, здоровались, кланяясь помещику. Собралась чуть ли не половина села. Люди, убитые горем, стояли словно пришибленные.

– Что нам теперь делать, Иван Николаевич? – послышался хриплый голос кузнеца Руденко. Он был в грязной рубахе, еще не отмывшийся от сажи, рядом стояли Надежда с детьми.

Помещик, сцепив руки за спиной, слегка покачивался, пружиня взад-вперед. Он взглянул на загорелое, с прокопченной бородой лицо кузнеца, на вспухшие от тяжелой работы руки, пальцы на которых уже плохо сгибались.

– Вижу. Все вижу. Беда немалая пришла, надо всем миром помогать и восстанавливать потери.

– Бога прогневили! – закричал Сковпень. – Теперь молиться надо, прощение вымаливать.

– Да угомонись ты! – не выдержал Харитон. – Лоб намозолил, а что толку?

– Отчего пожар был? – сердито спросил Ханенко, обернувшись к Харитону.