– Что, на волах, что ли, ехали? – сердито говорит Костя, когда мы подходим к складу. – Все папиросы покурил, пока дождался.

Лицо у Кости злое, небритое, макинтош[7] измят и перепачкан.

Он достает из кармана пачку желтых истрепанных накладных, перебирает их и наконец вытягивает из середки какой-то замусоленный листок.

– Восемь человек на склад, остальные за мной, на баржу, – отрывисто командует он.

Баржа пришвартована тут же у берега, в нескольких шагах от склада.

Груз, который нужно разобрать и упаковать, лежит в двух местах – в складе и в трюме баржи.

Весь этот груз мы должны сложить в одном месте – на палубе баржи, и уже с палубы грузчики и матросы перегрузят его в просторные трюмы ледокола.

– А что будем сегодня делать? – спрашиваю я.

– На барже грузить муку и консервы, в складе паковать одежду. Побыстрее, товарищи, побыстрее! Ну, кто пойдет на баржу?

На баржу никому не хочется. Работа на барже тяжелая – груз надо паковать в глубоком темном трюме и на собственной спине поднимать на палубу.

– Ну, никто не пойдет? Тогда буду назначать, – говорит Костя и, тыча толстым коротким пальцем, вызывает: – Безбородов, Быстров, Гуткин…

Вызвав нас троих, Костя останавливается и пристально осматривает остальных, раздумывая, кого бы ему еще выбрать.

– Я уже был, – испуганно говорит наш аэролог[8] Каплин.

– Вот и хорошо, – отвечает Костя, – значит, знаешь уже, как на барже работать. Ну, теперь еще двоих нужно…

– Я пойду, – раздается вдруг угрюмый глухой голос. Это наш сибиряк – актинометрист[9] Лызлов. Он всегда держится немного в стороне от нас, мало разговаривает, ни с кем никогда не спорит.

Последней жертвой Костя выбирает магнитолога[10] Стучинского. В руках у него фетровая шляпа, он как-то особенно аккуратно одет, гладко причесан.

Отобрав шесть человек, Костя отправляет остальных зимовщиков в склад, а нас ведет на баржу.

Вся палуба баржи завалена ящиками. Костя проворно бегает по узким коридорчикам между высокими штабелями ящиков и откуда-то, из каких-то закоулочков выталкивает, выпихивает, выгоняет ленивых толстомордых баржевых. Им на барже житье. Все лето отсюда, из Архангельска, уходят на север зимовки и экспедиции. Баржевые кормятся около зимовщиков, обленились, разжирели.

– Пошевеливайся! Потом выспитесь! – покрикивает на них Костя.

Из дощатой будки, похожей на большую собачью конуру, появляется, гремя ключами и шаркая бахилами, старший баржевой Макуха. Лицо у него белое, опухшее, точно из жеваной резинки.

– С чего начинать-то? – недовольно спрашивает он и зевает, подскуливая, как собака.

– Муку, муку. Вот накладная. Шесть с половиной тысяч кило ржаной. Потом белую.

– Шесть с половиной? – задумчиво переспрашивает Макуха. – Скажи пожалуйста!

Он осматривает нас и кричит куда-то в сторону:

– Мироныч! Мироныч, чертова кукла!

И сейчас же из-за ящиков мелкой, торопливой рысцой выбегает «чертова кукла» – сухонький старичок в полосатых портках.

– Чего извольте-с?

– Открывай середний трюм. Муку брать будут.

– Мучицу? Сей секунд. Мучицу, значит. Пожалте, граждане, сюда.

Мы все, шесть человек, спускаемся в трюм.

В трюме темно, пахнет крысами и мукой, тихо, плещется за стенкой Двина.

Старик высоко поднимает над головой фонарь и говорит шепотом:

– Вот эту берите. Отседа. Добрая мучица, сухая. Я плохой не дам. Ведь куды едете-то, господи, твоя воля.

– А как же ее таскать? На спине? – испуганно спрашивает Стучинский.

– А как же? Известно, на спине. На спине, милые, на спине. Вот они вчера таскали, – говорит старик, мотнув головой на Каплина, – и ничего, живы остались, не померли.

– Да, не померли, – ворчит Каплин, – до сих пор поясник не разогнуть. Надорвался, как собака.