– Да ты че? Не наш что ли человек? – щерясь багрово-рябой физиономией, не отступил Андрюха.

– Вопрос конечно серьезный. Пить или не пить? – молвил Гриша в своей обычной иронично-сдержанной манере.

– Да, не пью я, чего прицепились? – подтвердил свою позицию Саша.

– Скажу по секрету, что этот боец, порой пьет, что не дай Бог. Но если сейчас вам сказал нет, – уговаривать бесполезно. Решение принято, – разоблачил друга Петр.

После этих слов мужчины оставили Сашу в покое, и вновь сомкнув кружок, продолжили прерванный пикник.

– Наверное, правильно делает. – Андрюха тяжко вздохнул, и, опорожнив пол стакана, зажевал его чем-то несущественным. – Много народу водка погубила.

По лицу Андрюхи, было невозможно понять, говорит он нормально или шутит. Вид у него, между тем, был самый цветущий. Эдакий здоровенный детина, с умильным лицом, усыпанном веснушками и испещренным, словно лучиками, морщинками. В действительности, он был серьезен. Его особенность быть серьезным и смешным одновременно забавляла Петра. Андрей всегда был симпатичен ему своей легкой неунывающей натурой. С достоверностью же, определить истинное отношение Андрея к чему-либо было делом, как уже сказано, безнадежным. Казалось, иногда, что он сам не знает своего собственного отношения к предметам и событиям. Можно лишь предположить, что как у человека поверхностного, эти отношения определялись у него, прежде всего, сиюминутным настроением.

– Ерунда это все, – вновь заговорил Гриша. – Пить нельзя, курить – не надо, жирного, жареного – не ешь. Бабья чушь. Мужик должен мочь все делать.

На этой ноте Андрюха и Гриша пригубили еще. Гриша тоже был симпатичным малым. Наверное, он был самым старшим знакомцем Петра по Стамбулу. В то время ему было лет 45. Маленький, но мужественный еврей, он нес в своих глазах печаль своего многострадального и мудрого народа.

Дело близилось к утру. Через час два начнет светать. Петр, Саша и лысый Толик Пивоваров с женой решили пройтись в город размяться и купить курева. Компания, не спеша, перешла пустые линии ж.д. полотна и направилась к желтому зашарпанному зданию вокзала. Вошли внутрь. Просторный зал с характерным для подобных мест запахом нечистот, растворимого кофе и сигаретного дыма. Людей почти никого. Толик купил пачку LM в расположившемся в углу зала кафе. Редкие пассажиры, находившиеся в зале, сидели на своих сумках и чемоданах. Пустые столики импровизированного убогого кафе а ля Европа смотрелись странно по соседству с неопрятными мужчинами и женщинами, сидящими на полу. Толстый угрюмый хозяин готовый в любой момент рассердиться зорко следил за тем, чтобы не дай Бог, кому пришло в голову, усесться за столик даром. Он был зол на всех оборванцев, что шлялись по вокзалу, ведь они вместо того, чтобы покупать у него жидкий кофе и сухие бутерброды портили своим упадническим видом ему все настроение и торговлю. Смотря на такую публику, редкий оптимист продолжит свой бизнес. Толику он швырнул сигареты проворно, но все-таки грубо, после чего продолжил возню в своем утлом киоске.

Петр вышел на улицу, за ним последовали остальные. Спустившись по еще влажным ступенькам вниз, все остановились. Толик с женой с наслаждением закурили. На площади стали появляться первые машины, старые, – в основном, Жигули. С каждой минутой площадь становилась оживленнее. Прохлада и сырость постепенно улетучивались, в то время как, неряшливость мостовых становилась все заметнее. Повсюду валялись какие-то обертки, мусор и в удивительно большом количестве арбузные корки.

Толик приметил крутившегося невдалеке живописного мальчугана. Тот перемещался лилипутскими шажочками от одной мусорной кучи к другой, внимательно их исследуя. До невероятного, черный и чумазый, одет он был в несусветное тряпье, драное и дырявое. Судя по росту ему было не больше 4 лет. Толик разглядел в его ручонке окурок, которым карапуз с жадностью затянулся. Окурок, к сожалению мальчугана, вскоре погас. Тогда, недолго думая, малец подобрал с земли арбузную корку и с жадностью, распространяя при этом смачное чавканье, впился в нее своей крохотной головкой. Зрелище застало ребят врасплох. Один Саша оставался невозмутим. Снисходительно улыбнувшись, он обронил: