– Шаганов! Мать честна! Откедова? – громыхнул басом Духопельников, тараща свои калмыковатые глаза и разбрасывая для объятья ручищи. – Ну, молодец! Ай да есаул!

Павел уловил сивушный перегар, луковый душок от Духопельникова и его товарищей и, освобождаясь от медвежьей хватки, пошутил:

– Кто праздничку рад, тот с утра пьян.

– Ага! По рюмашке приняли. Это делу не вредит. Ты, никак, с Кубани?

– Из Тихорецка. Сюда вызвали. Обозы, Платон Михайлович, собираете?

– Обозы? Это по части вон его, Беляевскова. А мы контролируем казачьи формирования. Я их собирал! А теперь, представь, Павел Тихонович, друг дорогой, Павлов отстранил меня от должности начальника военного отдела штаба. Меня! Ну, не… Ну, не плохой ли он человек? – вовремя сдержался Духопельников, зыркнув на Донскова, сидевшего в напряженной позе, с окаменевшим лицом. – А мы и без него свои дела творим… Александр, узнаешь?

Высокий, худощавый мужчина, с рыжей бородкой клинышком, осклабился, кося хитренькими глазками. Затем двумя ладонями, очень осторожно, взял и пожал протянутую руку есаула.

– Разве можно забыть такого красивого казака? Посланца Берлина? – сладким голосом затянул Сюсюкин, удерживая на лице маску подобострастия. – А вы меня помните? Мы накануне Покрова знакомились в Старочеркасской.

– Разумеется, Александр Александрович, – довольно холодно ответил ему Павел и взглянул на незнакомого щеголеватого полковника (на плечах светлого, с оторочкой полушубка, были пришиты погоны царской армии). Тот неторопливо, с чувством достоинства, снял свою светлую кубаночку с общевойсковой немецкой кокардой, положил ее на стол. Отрекомендовался звонким отчетливым голосом:

– Начальник представительства войскового штаба. Одноралов. Василий Максимович. Рад вашему приезду. У нас много накопилось нерешенных вопросов. Может, вы повлияете?

– В меру своих возможностей, – пообещал Павел и завел речь о тяжелом положении на фронте, о необходимости ускорить призыв казаков в сотни и сбор сведений о тех, кто из станичников намеревается отступать. Затем подробно расспросил, как ведется работа в городах и станицах по упорядочению передвижения обозов. Никто толком этого не знал. Беляевсков сослался на совершенно иные свои задачи, – снабженца казачьих воинских подразделений и самого представительства штаба. Чем больше говорил Шаганов о деле, тем активней ему возражали. Поскучнев, Одноралов затеял полемику с Беляевсковым о том, из какого материала лучше делать портупеи для мундиров: из кожи или кожзаменителя, пропитанного особым раствором, удлинявшим срок пригодности. В разговор вступил Сюсюкин, из добрячка вдруг перевоплотившись в неудержимого сквернослова, отстаивающего свою точку зрения, что портупеи вообще не нужны, поскольку времена сабельных атак прошли, и будущее за авиацией, танками и тяжелыми орудиями.

Донсков, не обронивший до этой минуты ни слова, встал, отшвырнув стул. Сдавленным голосом, не скрывая враждебности к присутствующим, воскликнул:

– Спасибо, Сюсюкин, за признание! В том, что вам не нужна казачья форма, со всеми ее атрибутами, – ваша сущность ревизиониста и врага Дона. Вы сознательно разрушаете вековые устои и приспосабливаетесь к текущему моменту…

– Окстись, Донсков! – вскипел Сюсюкин, глядя на скандалиста исподлобья. – Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Брому попей… Тебе везде коммунисты и гэпэушники мерещутся!

– Зачем же изворачиваться? Не везде! В этой комнате, знаю точно, находятся два офицера-палача из НКВД… – Донсков, под гогот и увещевания сотрудников представительства, озираясь, прогромыхал сапогами по паркету. Сдернул с вешалки шинель, насунул на голову шапку. Что-то негодующе бормоча, на прощанье выстрелил дверью.