Тихон Маркяныч, блестя повлажневшими глазами, приветствовал хуторян с наклоном головы. Ему ответили сдержанно. Он попробовал пошутить, но снова вышло неладно. Необъяснимая отчужденность точно отгородила казаков. За полтора месяца, которые не показывался на людях, Тихон Маркяныч так состарился, что даже неунывающий Наумцев Михаил не сдержал вздоха. Как на колу висела на костистых плечах винцерада[3]. Запавшие щеки, посветлевшие глаза, бородища придавали бывалому казаку отшельническую строголикость. Узнав, что староста в станице, но обещал вскорости вернуться, Тихон Маркяныч высмотрел место на бревне, уложенном на молотильных камнях, присел, привалившись спиной к теплым доскам крыльца.

Его как будто не замечали. Толковали о рыбалке и охоте, спорили о пустяках, делились похабными анекдотами и своими победами над бабами, обсуждали всех волнующее: как покрепче выгонять самогон из свеклы. Но время от времени невольно заходила речь о приближающемся фронте, о предстоящих событиях, – и казаки хмуро поглядывали, косились на отца погибшего атамана. А Тихон Маркяныч безмолвствовал да блаженно жмурился, – все воспринималось с небывалым интересом, все вокруг было так желанно!

Третий день распахнуто голубело небо, вызолоченное по краю солнцем, и отражение его лучей рябило, дробилось в лужах, – отчего по стенам ближних хат пробегали ясноструйные блики. Снег даже в затеньях сочился и густо синел. Всплескивалась в хуторском безбрежии капель. По садам каруселили воробьиные стайки. Веяло с огородов талой свежестью и волнующим запахом чернозема. Меж тем ветерок менял направление, предвещая перемену погоды. И недаром на западе уже кучерявилась темная тучка, опередившая низкую облачную гряду. Похоже, недолго оставалось гостить бродячему зимнему теплу в окрестной степи…

Исподволь Тихон Маркяныч стал прислушиваться к словам казаков. И опечалился. Никто не вспомнил ни о сыне, ни о нынешнем атамане. Каждый твердил о своих нуждах. И, как проскальзывало в разговоре, хуторяне ждали «наших». Впрочем, и он, Тихон Маркяныч, был бы рад приходу красноармейцев. Откажись тогда, на сходе, Степан от атаманства и должности старосты… Взвалил на себя крест во спасение людей – и рухнул под ним! Да и всю родню причислил к прислужникам оккупантов. И таких семей, выходит, по донскому краю множество. Как тогда, в Гражданскую, вдругорядь размежевала война народ! Второй раскол, – еще более губительный, – непримиримо разбороздил донцов, кубанцев и терцев. И это неутешительное открытие повергло Тихона Маркяныча в тягостное раздумье: неужто зря спешил сюда, неужто не прислушаются к нему…

Дед Корней, отлучавшийся в управу еще до прихода односума, вышел на крыльцо с писарем Калюжным и Прокопием. Озадаченный чем-то писарь поднял руку и зычно обратился:

– Братья казаки! За отсутствием атамана дозвольте сделать сообщение. Ввиду того, что Красная Армия подступила близко, дан приказ немецким командованием создать казачьи сотни. А из стариков – охранные дружины.

– А как же оружие? – усмехнулся Филипп.

– Карабины и гранаты нам выдадут, – пообещал Калюжный, часто моргая, точно ослепленный. – Еще дежурства будем нести! Списки мы завтра огласим.

– Расходись, братия лихая! – поторопил Василь Веретельников, стукнув о землю каблуком сапога. – Пора опохмеляться!

– Отставить! Братья казаки, постойте! Как это – расходись?! – выкрикивал Тихон Маркяныч, с трудом поднявшись с бревна. – Я хочу оповестить!

– Что ты, дед, баламутишь? – поморщился писарь, признав старого Шаганова. – Загорелось, что ли?

– Так точно! – воинственно ответил Тихон Маркяныч и перевел сбившееся дыхание. – Я не дюже ходячий, тем более речь держать… Братцы! Мой младший сын Павел прислал с нарочным депеш. Господом богом просит: не оставаться под Советами, а идтить, отступать на Азов либо на Ростов. Прописал, как расправляются чекисты! На Тереке и Кубани многие казаки снялись…