– Митька! – крикнул он кому-то невидимому, – Зайди ко мне на чарочку.

Обернулся к Митрофану:

– Скажешься пока моим племянником с Воронежа. Мол, батя вольну получил, за что не ведаешь. А сам, мол, на базар приезжал, да не узнал, что хотел, решил остаться.

Старичок хитро прищурился:

– Не боись, паря, – вошёл, кряхтя, в избу. Гость последовал за ним, сильно согнувшись, чтобы не почесать притолокой голову.

Внутри из-за недостатка света изба казалась ещё меньше, чем снаружи. Низкий потолок, маленькие окошки, стены, две лавки вдоль глухой стены, стол – всё цвета познавшего время дерева. И, хотя очень заметно отсутствие женской руки, всё же это дом, уютный, сроднившийся с хозяином, всеми признаками похожий на него, словно на брата.

Дед Панкрат растворился в закуте за «печой», как он назвал кирпичную добротную печь, явную хозяйку избы. Митрофан присел на табурет у окна и под шуршание и звон, выползающие из закута, оглядел единственное помещение дома. Чашки и плошки дружно расположились возле печки. «Хозяйка обязательно отделила свой угол занавеской», – подумал гость. Неподалёку от печки стоял массивный сундук, накрытый тулупом. Возле Митрофана, говоря, что здесь проводит основное время хозяин, лежали на полу и полках различного размера колодки, резаки. По стенам висели пары лаптей. Как и думал гость, заметив во дворе у избяной стены корыто с вымачиваемым лыком, дед Панкрат промышлял плетением обувки. Митрофан посмотрел в невероятно чистое окошко и увидел место своей встречи со старичком: «Вот отсюда он меня и углядел».

– Осматриваешься? – Панкрат вышел из закута с бутылкой, – Правильно. Поживёшь пока у меня. Про себя особо-то не хвались. И с Митькой осторожней. Говорить сам стану. Сиди слухай.

В сенях послышались шаги.

– Пугачёв, значит? Что ж оставайся Пугачёвым.

Вошёл Митька, тощий то ли парень, то ли мужик. Весь какой-то суетливый, дёрганый, рядом с Панкратом разнился, как день с ночью.

– Здорово, дед! Чаво звал?

– Да вот, племянник заглянул, поклон от брательника привёз. Отчего, думаю, соседа на свою радость не позвать?

– Как величать, паря? – Митька сел за стол.

– Митрофан Никитич, – подсел к столу и Панкратов гость.

– Зачем к нам? – протараторил Митька.

– Да, лошадей посмотреть на базаре, – ответил дед, – прицениться, можа и купить.

Так завязался разговор. Налив по стаканчику, Панкрат больше не трогал бутылку. Она стояла возле чашки с солёными огурцами, притягивая Митькин взгляд. Как ни старался Митька разузнать о госте подробности, дед Панкрат всё время уводил разговор, расспрашивая о делах на селе, да у соседнего барина, пока не оборвал посиделки:

– Ша! Пора за дела. Забирай, Митька, чё осталось, – он кивнул на бутылку, – да ступай.

4

Уже неделю жил Митрофан в Юшино. Хотя отчего в Юшино? Как рассказал дед Панкрат, у села имеются и иные имена: по церкви оно было Богоявленским, а некоторые из селян звали его Нарышкином. Самым интересным и успокаивающим для него было то, что состояло село преимущественно из беглых.

– Кругом лихо – возле батюшки тихо, – любит повторять Седой Мирон, сидя на крутом берегу Чёрного озера.

С ним Митрофан познакомился, когда на третий день ходил рыбачить. Вокруг села достаточно озёр, но от избы Панкрата Чёрное ближайшее. Седой Мирон тоже жил неподалёку в большой семье, состоящей из семьи младшего сына Ивана и семьи внука Тараса. Две добротные избы, прикрываемые с луговины длинным хлевом, красовались на улице Подбеково резными наличниками и деревянными крышами. Право слово, хоромы!

Уважали односельчане Седого Мирона, часто приходили за советом по плотницкому делу. В те годы, когда были у мастера и силы, и зрение, а лет в разы меньше, Мирон слыл в Юшино первым плотником. Обучил мастерству детей своих и внуков, а сейчас, как говорят в народе, жил у Христа за пазухой. Каждый погожий день приходил он на озеро и сидел до темна в окружении ребятишек, рассказывая то ли были, то ли выдумку.