Он внимательно приглядывался к своим новым товарищам, к людям, с которыми предстоит, очевидно, делить опасности и невзгоды, сродниться в борьбе, жить вместе и, может быть, вместе умирать – кто знает… Вот склонился над бумагой Артюшков; он спешит, большие нестройные буквы торопливо выскакивают из-под его карандаша. Рядом старательно трудится Борис Крыжевой: голова наклонена набок, к самой руке, рот полуоткрыт; он пишет, словно рисует, – терпеливо и осторожно, не дыша. У Ивана Андреевича дело идет проще: рука его тверда и спокойна, буквы получаются не ахти какие – одна помельче, другая покрупней, одна по-письменному, другая по-печатному, – зато он обогнал и Артюшкова, и самого Самсонова, не говоря уж о Борисе. Труднее всех Пете Ткачуку. Работа дается ему с напряжением, карандаш не слушается, рука не расстается с резинкой. Получается довольно аккуратно, но медленно; Петя прибавляет темп, начинает торопиться и тут, как назло, пропускает слово. Кашель по-прежнему мучит его, лоб покрывается испариной, но Петя не останавливается, не дает себе передышки: боится отстать.

Не вызовет ли у них у всех разочарования, не надоест ли эта кропотливая прозаическая работа, которая предстоит, вероятно, изо дня в день? Хорошо, если Борис, Артюшков, Ткачук с кем-то еще связаны и получают, помимо этого, другие задания, вовлекающие их в активную борьбу. А если нет? Хватит ли у них выдержки, терпения вот так ежедневно или почти ежедневно переписывать от руки десятки листовок и потом распространять их по городу? Ведь ничего другого не предпримешь, пока группа не окрепла, не обросла нужными связями.

Самсонов попробовал заговорить об этом, но сразу же получил четкий ответ Артюшкова:

– Выбирать не приходится… Только вот бумаги на завтра не хватит.

– А вы думаете, нам и завтра здесь собираться надо? – спросил Самсонов.

– Ну, послезавтра… Этот товар, – Артюшков взял в руки, как бы взвешивая, кипу листовок, собравшуюся на столе, – этот товар мы за один день сплавим. Борис возьмет на себя Ленинградскую улицу, – тут же предложил он, – Петя – железную дорогу, вокзал; мне дадите Замостье, ну а вы с Иваном Андреевичем можете пойти на Первомайскую, на Котовского – места хватит…

Борис принялся отсчитывать каждому его долю.

– А я думаю… – Самсонов остановился, обвел глазами товарищей, – незачем нам здесь собираться. Записывать передачи может один Борис, а уж мы поработаем каждый у себя дома. И вообще – поменьше этих встреч, побольше конспирации. Как, товарищи? Нет возражений?

– Принято единогласно, – сказал Борис.

Уже на третий день уговор был нарушен. Сначала к Крыжевым зашел Петя Ткачук, за ним – Артюшков и, наконец, сам Самсонов. Артюшков признался, что в такой день не сидится дома: вчера и сегодня разбрасывали листовки каждый в своем районе; ну как не повидаться после этого?.. Петя Ткачук придумал в оправдание своего визита какой-то весьма убедительный предлог, но видно было, что и ему просто захотелось побыть с друзьями. Самсонов пришел озабоченный, присутствию Артюшкова и Ткачука не удивился и, едва закрылась за ним дверь, заметил, обращаясь ко всем вместе:

– Давайте, товарищи, говорить начистоту. Кого вы знаете из местных коммунистов, кто из них остался в городе?

Наступило молчание. Вопрос был слишком неожиданный. Самсонов уже начал жалеть, что поторопился.

– А что случилось? – спросил Артюшков.

– Вот, смотрите! – Самсонов вынул из кармана листовку с машинописным текстом. – Одну такую я уже видел, это вторая. На той же машинке, шрифт один…

– Да это, видно, такая же группа, как и мы, – сказал Борис. – Достали приемник, машинку – и печатают.