Вечером у Крыжевых Самсонов застал двух новых людей. «Друзья», – кратко объяснил Иван Андреевич. Высокий, статный мужчина лет под сорок, черноволосый и смуглый, похожий на цыгана, первым поднялся ему навстречу:

– Артюшков.

На нем были резиновые сапоги и куртка из чертовой кожи, делавшая его совсем черным. Какая-то подтянутая, собранная сила ощущалась во всем облике этого человека и даже в пожатии его руки, коротком и крепком. Когда Самсонов узнал, что у Артюшкова больное сердце, он не сразу этому поверил. О себе Артюшков рассказал охотно, но скупо. Зовут его Николай Владимирович. Родом он из Молдавии, перед войной работал в Бельцах. Из-за сердца не взяли в армию. Пришлось эвакуироваться вместе с женой и детьми – детей у них шестеро, младший родился перед самой эвакуацией. Под Уманью попали в окружение. Делать нечего, решили податься в Винницу: у жены здесь родные. Кое-как добрались, обосновались. Нашел знакомых в горторге, устроился заведующим железоскобяным магазином.

На вопрос, есть ли в этом магазине или в самом горторге свои люди, Артюшков ответил уклончиво, что свои люди, дескать, есть везде, будто не понимая, о каких людях ведет речь Самсонов, и тот пожалел, что задал этот вопрос.

Другой гость Крыжевых был совсем молод, немного постарше Бориса, – Петя Ткачук, слесарь железнодорожного депо. Он сидел молча, ни разу не вмешавшись в общую беседу, только кашлял, часто и подолгу, и, видно, очень стеснялся, что обращает этим на себя внимание; если бы не напряженный интерес, который все время виден был на его худом, не то смуглом, не то болезненно-желтом лице, можно было бы подумать, что он совершенно безучастен к предмету разговора.

Наконец Самсонов достал газету, положил ее на стол, разгладил ладонями. Все тотчас же сгрудились вокруг, склонились над столом. Читали молча, каждый про себя, иногда только какое-нибудь непонятное междометие вырывалось из уст Ивана Андреевича да слышалось довольное сопение Бориса. Первым, неожиданно для всех, заговорил Петя Ткачук.

– Наступают наши, – вымолвил он со вздохом. И добавил: – А мы тут без дела.

Борис посмотрел на него строго.

– Это кто же такие «мы»? Пусть каждый говорит за себя. Кстати, дело теперь всем найдется. – Он извлек из кармана большие старые часы – очевидно, отцовские. – Без десяти девять. Через десять минут – Москва… Как будем записывать, Трофим Корнеевич? – обратился он к Самсонову, впервые назвав его по имени-отчеству.

Самсонов предложил вести запись как бы конвейером: один пишет первую фразу, другой – следующую, третий продолжает, затем подхватывает четвертый, за ним – снова первый, и так далее. Эта система всем показалась сложной.

– Давайте записывать все сразу, – сказал Артюшков. – Там уж как-нибудь разберемся.

Пока они договаривались, Борис настраивал приемник, а Иван Андреевич занялся заготовкой бумаги: для этой цели послужили старые школьные тетради Бориса, из которых были вырваны все чистые листы. И вот, наконец, раздались знакомые позывные, а за ними далекий голос:

«Внимание, говорит Москва…»

Слышимость была плохая. Сквозь треск и свист каждое слово приходилось напряженно ловить, почти угадывать, и все же сводку удалось записать полностью. В ней говорилось о наступлении Красной Армии на Дону и в Крыму, под Тихвином и Ленинградом.

Самсонов сверил записи, заполнил пробелы и составил таким образом единый и окончательный текст.

– Теперь это нужно будет переписывать, – сказал он, закончив работу. – Если каждый приготовит по десять-пятнадцать экземпляров, этого, пожалуй, на первый раз хватит. Как? – обратился он к Борису, и, прочитав на его лице согласие, первый принялся за дело.