Прибитые, как панцири к стене,
от равнодушья стонут те, и эти.
Единый Бог для вечности, и века.
Не прикасайся только, к лику слов.
Вся жизнь, и состоит из человека.
Создавший мир, по сумме двух углов.
1999г.
Прошлогодний твист
Растрезвонила детвора,
во дворе прошлогодний лист.
Танцевал с тобой до утра,
прошлогодний, осенний твист.
А декабрь стучался в дверь,
по привычке пришёл ко мне.
Заходи, садись, мой родной.
Будем петь с тобой, и будем пить.
Обогреет тебя мой дом,
ты с дороги устал, спи.
Я подкину в камин дров,
разбуди, если можешь, в три.
До заснеженных облаков,
не доходят твои слова.
Попрошу я крылья, у ангелов,
чтоб к тебе прилететь в ночи.
Забери меня, мой родной,
пусть крылом, станет рука.
Обогрей меня пеленой,
из заснеженного облака.
Как на озере, в октябре,
облетала с ветвей листва.
Прошлогодний лист во дворе,
растрезвонила детвора.
1999г.
* * *
Своим теплом касаешься стены,
и ярче свет, от лампы-керосина.
На шторе тень, с оттенком габардина,
и мягким приближением зимы.
Уснули стулья, очень устают.
От пышных, и от узких заголовков.
Играет на окне прожектор ловко,
и стрелки, как обычно отстают.
Уснули липы, в сквере у фонтана.
Переплетаясь с ивами, поют.
Всецело отдают уют,
молчанию строительного крана.
1999г.
Театральный гротеск
Забирай меня, если хочешь.
Я почти становлюсь, как кресло.
Шторы кажутся, мышцами птичьих
сумасшедших полётов. В море,
улетающих ангелов. Вскоре
станут все, с именами твоими.
Как веснушки, на лицах девичьих.
И Игумен с Апостолом спорят,
что до Бога, один, а им тесно.
Сядь поближе, я чувствую болью.
Ни сегодня, так завтра с цветами.
Ты пойдёшь по аллее, с глазами
потерявшей ребёнка орлицы.
Станут люди однажды словами,
если это конечно приснится.
Если ангелы будут над нами,
и бродячий артист докричится.
Расскажи, как сливается солнце,
с прирождённой душою, к полётам.
Птицы выше, над нами, и птицы
могут встретиться с ангелом, чудом.
Расскажите, я был только блюдом
на котором, ей души носили.
И однажды мою, по ошибке, захватили,
что свойственно людям.
Я уже не хочу на свободу.
Лабиринт для Эйнштейна, раз плюнуть.
Для меня же чернильницу вынуть,
на бумаге, оставив природу.
Я хочу, чтобы облако было,
пастухам путеводной звездою.
Как на лестницах старых, перила
уникальность от встречи с тобою.
Матильда, ты была в тот день
прекрасней всех, спешила на работу.
Я ждал на площади, и этому полёту
молились дни, и кошки у дверей.
Матильда, ты была в тот день
с глазами превосходного нарцисса.
Я век застал, и поменялись числа,
как лица у шутов, и королей.
И ты была Матильда, в этот день.
Вспоминай облака, если сможешь.
Исповедаюсь, стану метелью.
В Риме встретил прекрасную фею,
и играла она на свирели.
Целомудренно девы робели.
Оставались Гетеры, и тоже.
Превзошли нас однажды Емели,
своим запахом гари, и смоли.
А сегодня газеты писали.
В театре траур, и шторы-тюльпаны.
Умер Бог, и его провожали.
От которого, много все ждали.
Помоги мне Господь, я согласен
вынуть жизнь, как ключи из кармана.
Лишь бы жили, подобные Боги.
Для Тартальи, и ради Дирамо.
1999г.
* * *
Из Петербурга улетели феи.
Евреи переехали на Запад.
Ушли вожди, захлопнув сильно двери.
Остались львы, стоять на прочных лапах.
Фонари наклонятся на Север, резко.
Ночь потянется за пением птицы.
Дома изобразят конец гротеска.
И Петербург божественный приснится.
Нева окинет город перед стартом.
Глазами мутными Мадридского быка.
На башне шпиль отметит центр карты.
И полетят, как феи облака.
В октябре пахнет жжеными листьями.
Марши, скверы, с вороньими кличами.
Постовой добивается истины.
А я хочу дарить тебе музыку, и благо-величие.
Много сделано, ещё больше сказано.
Дуют в трубы, на старом Волковом.