А слухи ходили. Недели не прошло, как мыловарить я начала, как ко мне в мыловарню прямо посреди рабочего дня нагрянул жених. Вроде как посмотреть, что я тут сделала с доверенным мне помещением. Ага… Как же… Видела я, как цепко оглядел он и меня, и Проньку, задерживая взгляд на губах, Небось боялся, что целуемся мы тут…

А мне почему-то стало приятно от беспокойства в его глазах… Тепло стало на душе. Радостно. Глупая я, бестолковая девица. Несмотря на свой реальный возраст, в отношениях неискушенная…

И платочек в подарок для Михаила Андреевича я вышивала с этим странным теплым чувством… Подарить, правда, лично не смогла. Страшно было увидеть, что я ошиблась, и ничего такого в его взгляде не было…

Первые партии мыла уже созрели, котлов все не было. С каждым днем время до совершеннолетия уходило, как дым из трубы моей мыловарни. Пронька уже ловко справлялся с процессом в одиночку, и я все чаще оставляла его одного.

По совету поверенного, Дмитрия Федоровича, я заключила с Пронькой договор, по которому он не имел права раскрывать тайну моей технологии. И за нарушение договора, по местным обычаям, ему грозила смертная казнь. Сначала я попыталась возражать, объяснить, что это негуманно, что достаточно большого штрафа, но Дмитрий Федорович, снисходительно улыбнувшись, привел один, но веский довод: Пронька не будет против. Потому что так принято. Это нормально.

Я тогда несколько ночей не могла уснуть. Думала. Размышляла. Вот я вроде бы из будущего, из более продвинутого века, но здесь, в средних веках, никому не нужны наши моральные принципы: гуманизм, человеколюбие, толерантность. И если я буду вести себя с людьми как человек двадцать первого века, то это сочтут слабостью. Но как изменить в себе то, что впитано с молоком матери? Как заставить себя видеть жизнь совсем с другой стороны? Пожалуй, именно это стало для меня самым трудным.

Я могу приспособиться к жизни в замке без водопровода и канализации, ведь я даже не представляю, как спроектировать эти трубопроводы. Если бы это было доступно каждому среднестатистическому жителю нашего мира, то вряд ли бы сидели целые конторы, которые занимались расчетами и чертежами.

Я могу привыкнуть жить без телевизора, телефона и других средств связи. Научиться спокойно принимать неизвестность и отсутствие новостей не мировых, нет, но даже местных.

Я могу смириться со свечами и печным отоплением, с грунтовыми дорогами и грязью после дождя даже на крупном тракте, с поездками на лошади и еще с тысячами крупных и мелких неудобств этого века.

Но как принять, что ты имеешь право избить человека кнутом за мелкие проступки, отрубить руку за воровство или лишить жизни за разглашение секретной технологии? И не просто имеешь право, ты должна это делать. Иначе… Прощай, мечта о наследстве. Ибо это слабость. А слабому человеку никто не отдаст бразды правления огромным состоянием. Слабый человек не сможет даже наладить работу мыловарни. А значит, не видать мне гражданства через два года.

Но мне неожиданно помог падре… И вера.

Падре каждый месяц навещал меня, чтобы убедиться, что его доля моего состояния достанется церкви. И именно он заметил, что со мной что-то не так.

– Мария Львовна, – задал он мне вопрос, – вы такая печальная. Случилось что?

– Да, падре, – ответила я. Я была слишком близка к глубочайшему отчаянию, к депрессии, с которой вряд ли смогла бы справиться, – мы заключили с Пронькой, моим рабочим, договор. Ему грозит смерть, если он раскроет секрет моей технологии…

– Похвально, дочь моя, – кивнул падре. – Это вам посоветовал поверенный господина барона? Правильный поступок.