– Вот! – обрадовался Клинский. – Это важно. Самым страшным становится ощущение, что тебя калечат. Безвозвратно. Навсегда. Ну, в легком варианте – выбивают все зубы. В плохом – ломают руки, ноги, отбивают внутренности, лишают зрения, слуха. Вырывают язык. Когда-то – ноздри. И всякое разное. Могут сломать спину. И вот уже ты овощ. Калека. Убожество. Понимаешь?
– Это конечно жутко любопытно, – признался Рыбкин. – Но когда же вы скажете те три слова, ради которых…
– Да прямо сейчас, – ухмыльнулся Клинский, отпрянул и с разворота впечатал Рыбкину нос в его же лицо. А когда тот упал, принялся бить ногой в живот, в грудь, в голову, которую Рыбкин пытался прикрыть руками, повторяя всего три слова:
– Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер…
– Сергей Сергеевич! – донесся крик Безбабного. – Хватит! Вот… Твою же мать…
Глава шестая. Вдох
«Y'know i'll take time»[12]Sonny Boy Williamson. «I'm A Lonely Man»
– Началось в колхозе утро, – пробормотал Кашин, рассматривая физиономию друга.
– За полдень уже, – поморщился Рыбкин, промокая нос ватным диском с запахом ядреного кашинского одеколона.
Широкоплечий приятель принимал его на маленькой кухне.
– Нос сломан? – спросил Кашин, протягивая вложенный в полиэтиленовый пакет лед. – Сотрясение?
– Нос не сломан, – ответил Рыбкин. – Как говорили в детстве – разбит. И зубы все на месте. Те, что были. Глаза тоже, как видишь, в комплекте. Но без синяков не обойдусь. Насчет сотрясения не уверен, но вряд ли. Я закрывался руками. Хорошо, хоть он мне пальцы не переломал. Черт, правая скула отекает. И цвет… Нужна пудра, хотя, какая теперь пудра… Может, тональный крем? Черные очки есть? Да! Вовка. Почему ты дома? Вторник же.
– Я дома только потому, что ты позвонил, – объяснил Кашин, откупоривая банку пива. – Где я тебя должен был принять с твоей разбитой физиономией? В отделе? По уму-то да, но ты же сам сказал…
– А где твои? – спросил Рыбкин, подхватывая пиво.
– Родичи? – скривился Кашин. – Шопинг, мать их. Так что вечером… Сам понимаешь…
– Ясно, – кивнул Рыбкин. – Ладно, не бери в голову, что-нибудь придумаю.
– Придумать можно, да реализовать с такой рожей будет непросто, – заметил Кашин, гоняя пальцем номера в телефоне. – Ты лучше скажи, что случилось-то? Что это стряслось с твоим тестем? Он, часом, не двинулся? А то видок у тебя, прямо скажем, так себе… Ты хоть раз ему в ответ вмазал?
– Перестань, Вовка, – попросил Рыбкин. – Не понимаешь, что ли? Как ты себе это представляешь?
– Никак, – признался Кашин. – Сколько ему лет?
– За семьдесят, – ответил Рыбкин. – Прилично за семьдесят. Отмахнуться можно было бы, если бы я ждал удара. Хотя, что-то такое назревало. Но вряд ли. Только не хватало отправить собственного тестя в реанимацию. Да что я говорю? Какой из меня боец? Это он мог отправить меня в реанимацию. Безбабный его еще и оттаскивал.
– Крепкий старичок? – спросил Кашин.
– Медицина движется вперед, – кивнул Рыбкин. – Понятно, что не для всех, но… Гены к тому же. Ольгин дед умер в сто четыре года. Не так давно, кстати.
– Гены, хорошее питание, ведомственная клиника или даже иностранная клиника, это, конечно, хорошо, – заметил Кашин. – Но главный фактор – это, думаю, нервы.
– И ты туда же, – усмехнулся Рыбкин. – Прямо как моя теща. Все болезни от нервов.
– А ты зря смеешься, – откупорил вторую банку пива Кашин. – Ты только вспомни, когда ты последний раз ложился спать, чтобы ни о чем не думать? Чтобы тебя не трясло? А? Нет, понятное дело, можно хлобыстнуть беленькой и расслабиться, но вот так, чтобы без допинга? Когда?
– В детстве, – развалился на кухонном кашинском уголке Рыбкин. – Да и то… Другой вопрос, что проблемы были… другими. Или ты не помнишь? Ты ж сам меня защищал в классе от Гришки Грюканова. Забыл?