Но нежнейшее тосканское вино молчало. Оно было куда менее разговорчивым, чем многочисленные просители, наушники и клевреты. Оно не желало разделять ответственность за казнь горделивого священника, возомнившего себя прорицателем и презревшего милость кардинальского служения. Чудесный дар иезуитских монастырей был молчалив, таинственен и беспристрастен.

Сжимая в левой руке бокал, другой Папа поглаживал шерсть пушистого чёрного кота. Питомец, что и говорить, неподобающий для викария Христа, но эту маленькую слабость могущественнейший из правителей христианского мира преодолеть не мог. В минуты тяжелых раздумий он часто гладил своего любимца, наслаждаясь его басовитым урчанием. В эти мгновения ему приходили в голову лучшие мысли.

* * *

От смятения не осталось и следа. Толпа бушевала. То тут, то там происходили стычки, и страже приходилось охлаждать особо ретивых сторонников приговорённого или же его противников. Казалось, споры и потасовки занимают население куда больше основного зрелища. Запах пота, смолы, сена будоражил кровь, а скучный гнусавый голос монаха, зачитывавшего приговор, не мог перекрыть ропот толпы, окрики стражников и звуки оплеух.

Леонардо не принимал участия в общем «веселье». Как-то само собой вокруг Мастера возникло небольшое, но вполне свободное пространство, и он мог полностью сосредоточиться на наблюдениях. Он внимательно изучал рубленое горбоносое лицо приговорённого. Отмечал удивительную белизну кожи бывшего негласного властителя города, ссадины и кровоподтёки и кристальную ясность взора. Джироламо Мария Франческо Маттео Савонарола стоял, расправив плечи, не препятствуя суете за спиной и словно вовсе не замечая усилия стражников, пытавшихся привязать его к столбу.

* * *

Он видел каждого. В многотысячной толпе Узник различал мужчин, женщин и детей. Видел выражения их лиц, капельки пота, тени под глазами, седину в волосах, морщины, пульсирующие на лбах жилки. Он слышал каждое их слово, зубовный скрежет, их дыхание и даже самые сокровенные, потаённые мысли.

Ясность сознания и неожиданно обретённая лёгкость поразили Джироламо. Приговорённый даже не замечал, как руки его стянули верёвкой, а сам он оказался привязан к столбу. Узник с трепетом прислушивался к каждому в толпе. К монахам, ремесленникам, благородным дамам, простолюдинам. Слышал возлюбленных своих «плакс». И лишь одного не слышал. Не слышал Его!

Не так он хотел встретить свои последние мгновения. Только не под мракобесный гомон. Только бы не слышать их. Только бы заглушить это безумие!

* * *

Вино закончилось. Блюдо с фруктами опустело. Слуги уносили остатки обильной папской трапезы, а сам Понтифик предался неподобающему чтению «Энеиды». Чёрный кот давно удалился по своим кошачьим делам и не мешал хозяину впадать в ещё большую ересь.

Что греха таить – Папа был тончайшим ценителем и восхищался поэмой безбожника Вергилия, но в этот день даже великий сын Рима не мог заставить Понтифика сосредоточиться. Мысли его были далеко, в далёкой, мещанской, богемной и встревоженной Флоренции.

Сумбурные мысли полностью овладели стареющим Родриго Борджиа. И лишь приход викария, который явился в покои Понтифика, чтобы огласить полученные донесения, письма и прошения, несколько отвлёк Папу. Он поморщился, отложил в сторону Вергилия и уставился на секретаря, пытаясь вникнуть в суть принесенных им новостей. А викарий, не замечая отстранённости Папы, сел за конторку и, неспешно перебирая бумаги, зачитывал их тихим, скрипучим голосом, чуть растягивая гласные.

* * *

Огонь занялся удивительно быстро. Хворост вспыхнул, и просмолённые дрова не заставили себя ждать. Над площадью взметнулся чёрный дым. Пламя ревело и трещало, заглушая гомон толпы.