Так нелепо, в конце первой четверти, я был втиснут в училище.

Боже, какая это была мука! Слабые знания, плохая подготовка и навыки, говор сибирского диалекта в среде гимназистов, учителей, которые открыто проповедовали контрреволюцию, задевая самое больное место моей души. Но свет не без добрых людей. Скоро я сблизился с бедняками-учащимися, ушёл от баптиста, поселился в маленьком домике одного из товарищей. Они учили меня.

Что могли дать мне эти два года? Но они дали многое. Они – эти годы, город, люди, книги и горячие споры молодёжи, среди которых вспыхивали идеи, обжигавшие мозг, вызывавшие желание работать.

Вернувшись на летние каникулы (год 1924), я остался пионервожатым и отдался этому делу всем пылом своей души. По летам я мало отличался от своих питомцев, в прошлом мы вместе галок зорили, жарили сусликов, воровали арбузы, но я многое уже видел и больше их знал. Работу я проводил по-своему: уезжая с ребятами в ночное (пастьба коней), рассказывал о том, что читал, видел и чему верил. 4—5 лет возрастного различия давали мне перевес и авторитет. Девчат я организовать не мог (да и не хотел), но вскоре подружился с дочерью учительницы Фаей Дубининой, более образованной. Мы стали друзьями. Я помог ей вступить в РКСМ, и работа пошла лучше.

Я по-прежнему помогал семье и любил работу, но Фая стыдилась меня и… Я сдался, мне стал казаться зазорным труд и мой незатейливый костюм. Словом, я приблизился к юношескому возрасту.

Продолжение следует.

Фаина Вячеславовна была старше меня на 4 года. Она училась в педтехникуме, и её дружба была очень полезной мне. Организовать детей она не могла, но сумела работу вложить в определённый план и придать ей систему. Вскоре мы имели больше ста пионеров, организовали парк, библиотеку, клуб.

Осенью поступил в Педтехникум. Учение охватило меня. В комсомоле считали меня «отцом» деткомдвижения. Это болезненно льстило моему самолюбию и… приятно кружило голову.

В это же время, под влиянием преподавателя литературы Иванцова, мной овладела страсть к рифмам. Написал несколько приблизительно удачных стихотворений. Даже пробовал писать поэмы «Война» и «Мать». Из «Войны» Иванцов вычеркнул всё, за исключением одного:

«Мать» была более благосклонно разобрана, но надежд на славу оставалось мало. Начиналась она так:

И так строк на восемьсот.

Педтехникум издавал литературно-художественный журнал. Материал я перепечатывал в УО ГПУ39. Познакомился с начальницей ГПУ Ольгой Л. и… влюбился в эту тридцатилетнюю женщину. В ней соединялась женская красота с исключительной силой воли, энергией и обаянием. Я не говорю об её уме, о её змеиной мудрости. Она любила меня как «подающего надежды», учила работать, стаскивала с заоблачных высот, снимала панцирь эрудиции с людей, перед которыми я преклонялся, учила видеть человека там, где его трудно было заметить. Это был умный Мефистофель. Когда меня незаслуженно обидели в РКСМ и я пожаловался ей, она отругала меня за то, что я пришёл ей жаловаться, а не сообщать о том, что я победил.

Первая безнадёжная любовь.

Осенью 1924 года мы с отцом и матерью пришли домой с клубной постановки, где я играл бородатого крестьянина. Моя великолепная борода была «намертво» приклеена столярным клеем. В ожидании ужина и самовара (горячая вода для туалета) мы с отцом просматривали газеты. Вдруг раздался оглушительный выстрел. Я погасил лампу, опасаясь повторного выстрела. Отец был ранен. Пуля пробила бицепс правой руки, скользнула по брюшному прессу и пробила мышцы левой ноги. Можно было ожидать поджога. Я, взяв свой браунинг, вылез через пол сеней и созвал коммунистов села, а сам поехал верхом в ГПУ. Рогачёв меня не узнал. Наконец с отрядом и доктором мы вернулись домой. Стрелявший Ч. скрылся. Отцу было предложено переехать в другой город, но он отказался: «Что, бежать?!».