– Приветики! – звонко пропела толстушка, протягивая руку Филу. – Меня зовут Саманта! А это моя подруга Эбигейл.

Эбигейл завела волосы за ухо и серьезно сказала «привет» легким, высоким голоском. Питер думал, что у нее будет глубокий, теплый, низкий голос, а тут его как ледяной водой обдало это брошенное ради приличия слово.

Саманта делала ставки на Пита. Филу это не нравилось, он чувствовал себя ущемленным. Питеру льстило внимание женщин, но сегодня он был захвачен новой целью: неприступная Эбигейл, напустившая серьезности на свое открытое, светлое лицо. Она вертела в рука картонную подставку под бокал, явно нервничая, и когда она перебирала пальцами, ее тонкие косточки двигались под прозрачной кожей. Кажется, направь на нее луч света – и увидишь ее насквозь: маленькое сердце, узкие ребра, беспокойные легкие. Она старалась дышать глубоко, будто успокаивала себя. Эбигейл молча слушала разговоры за столиком, изредка кивая головой. «Крепость, которую нелегко захватить. Ров, высокие стены и лучники по всему периметру. Это будет забавно», размышлял про себя Питер, наконец полностью забыв про работу и гору тестов, которые надо проверить за выходные.

– Что же ты молчишь, Эбби? Могу я так тебя называть? – спросил Пит, слегка наклонившись к ней и заглядывая в опущенное вниз лицо. – Знаешь, что напоминают мне твои глаза? Два болота. Они оттого, наверное, такие затягивающие, как трясина. Впервые встречаю такой необычный темно-зеленый цвет. Как вода, поросшая ряской. У меня ощущение, будто ты русалка.

– Хм, такого странного комплимента я еще не получала, – сказала Эбигейл, покрывшись пунцовым румянцем, как будто ее ударили по щекам.

– Чем ты занимаешься? Нет, дай я угадаю. Ты художница? Может быть, актриса? Или пианистка? У тебя очень красивые длинные пальцы.

– Почти угадал. На пианино играть я умею, но вообще я арфистка.

– Ух ты! Любопытно! – Питер присвистнул. «Арфа, конечно, не орган, который я так люблю, не скрипка, которая может довести до слез, но это как минимум занятно». – А где играешь?

– Я нигде я не играю, если честно. Моя учеба в консерватории приостановилась несколько лет назад в связи с семейными обстоятельствами, поэтому нечем было платить за обучение. Сейчас подрабатываю в цветочном магазине в Бромли, чтобы скопить денег и продолжить учиться, – она замолчала и сжала губы в виноватой улыбке. – За это время я немного пела в церковном хоре, играла на пианино в кабаках – о, как это было ужасно, и еще, о Боже, подрабатывала в караоке-клубе. Это была та глубина, ниже которой мне уже не опуститься. Пьяные, потерявшие всякий стыд мужчины и идиотские песни, которые заказывали… Меня хватило ровно на два месяца. Цветы не поют о тачках, пенисах и брошенных девицах, так что мне спокойно и… – она внезапно прервала речь и снова устремила глаза вниз, будто сболтнула лишнее. Она была разговорчивая, но недоверчивая по отношению к новым людям, а еще наивная. Это Питер угадал сразу. Он внимательно изучал ее лицо, на которое то набегала тень грусти, то оно светлело, потому что ее естественное внутреннее солнце помимо ее воли прорывалось наружу. Так летним днем при сильном ветре и облачной погоде по земле пляшут золотые блики, становится то холодно, то жарко.

Питер обладал живым воображением и сразу же представил маленькую Эбигейл в белом платье и с увесистой арфой посреди пустого концертного зала. Если ангелы и играют на чем-то, то это именно арфы. Этот образ, святой и чистый, взбудоражил Пита, по телу пробежала приятная дрожь, теплая волна возбуждения, предвкушения чего-то необычного, нового. Как правило его спутницами были менеджеры, парикмахерши, секретарши и изредка школьные учительницы, если они вообще касались вопроса профессии в разговорах. Один раз ему попалась симпатичная медсестра, и это, пожалуй, был самый интересный его опыт до этого вечера. Его случайные партнерши были непритязательные и скучные; они преследовали одну цель – как следует выпить и отдаться. Питер никогда не думал о том, что и сам он был в глазах большинства окружающих скучным и неспособным на глубокие романтические чувства. Он помолчал, погруженный в фантазию, мысленно слушая арфу и снимая белое платье с ангельски послушной Эбигейл. У Питера и в детстве возникало подспудное желание осквернить слишком чистое, чтобы сделать его земным. Так его подмывало обмазать цветными мелками статуи в соборе, куда мать водила его в детстве. Она была прилежной католичкой (отец исповедовал англиканство, но никогда не водил его в церковь, да и сам вряд ли был там частым гостем). Однажды, во время воскресной службы, он решил не противиться искушению и написать на статуе Девы Марии свое имя. После того как Питера поймали на букве «Е», священник долго проводил с ним разъяснительную беседу, а матушка отлупила его на радость богомольным соседям, прознавшим об этом поступке. С тех пор он не бывал в церкви. Ему нравилось это отлучение, но при этом он замечал в себе странные внутренние чувства, напоминающие веру. Может быть, это была тоска по бессмертию, в котором ему отказали после взбучки. Сегодня ему отчаянно захотелось, чтобы ворота рая снова открылись для него. «Интересно, она девственница? Вряд ли, судя по возрасту. А так жаль! Я бы оставил неизгладимый след в ее душе». Будто очнувшись от сна, Пит произнес: