Я не отвечаю. В то время мамин диагноз не проявлялся так сильно, или я этого не замечала. Мама с небольшой задержкой преследует меня. Видимо, убирает мои кроссовки на полку. Эта пауза позволяет мне спрятать тест в комод.

– Я за папу переживаю. Чужой город, из близких с ним никого. А если с ним что-то случится… – Мама от волнения заламывает руки, глаза бегают по комнате.

Она чуть покачивается, как от головокружения.

– Мама, с папой все хорошо. Он не маленький, и с ним другие музыканты.

Пытаюсь успокоить маму и приобнимаю за плечи.

– Можешь мне поиграть? Меня это успокаивает.

Снимаю кофту и вешаю на спинку кровати.

– Какую мелодию тебе сыграть?

– Моего любимого Баха, прелюдию номер один в до мажор. Почему-то твои пьесы собственного сочинения напоминают мне это произведение в начале.

Вздыхаю и присаживаюсь за инструмент. Поскорей бы папа вернулся. Мама перестанет быть одна и искать общество в моем лице так часто, как это делает сейчас.

Мама с благоговением слушает Баха, закрыв глаза. К счастью, она не смотрит на мои руки, как это бывало раньше. Все-таки учительский дух в ней постепенно гаснет. Уверена, мама может и сама сыграть Иогана Себастьяна и Вольфганга Амадея, но из-за аутофобии – боязни одиночества – ей необходимо, чтобы рядом был кто-то живой и близкий, кому она доверяет. И с каждым годом эта потребность всё сильнее.

Убираю руки с клавиш и закрываю инструмент. Мама не спеша открывает глаза.

– Спасибо.

– Мам, вы с папой долго планировали меня?

Мама удивленно вскидывает брови, но на лице появляется улыбка.

– Милая, ты самая большая радость для нас с папой. Мы были год в браке и тогда в первый раз поехали на море. Там на закате твой отец сказал, что хочет детей. Я вначале испугалась. Ведь мы хотели вместе путешествовать и выступать. Но когда ты родилась, такая маленькая, беззащитная… – Мама на время замолкает, глядя куда-то вверх и влево, а потом продолжает: – Помню, еще в роддоме лежишь ты такая в пеленках, сморщенная, плачешь. Я тебя беру на руки и тоже плачу. Мне тебя даже целовать тогда страшно было, такой ты хрупкой казалась.

Быстро моргаю от подступающих слез, сажусь рядом на кровать и обнимаю маму.

– Я люблю тебя, – говорю и целую ее в щеку.

– И я тебя люблю больше жизни. Ну отдыхай, пойду отцу позвоню. Может, в этот раз он ответит на звонок.

Мама уходит, прикрыв за собой дверь. Ложусь на кровать. От моего приземления большой мишка – мой плюшевый защитник – сползает по стене. Когда он замирает, прижимаюсь к нему спиной. Закрываю глаза. Может, у меня тоже будет как у родителей? Может, если я скажу Никите о беременности, он обрадуется?

Внутренний пессимист стучит в невидимое стекло и просит перестать нести чепуху. Он рисует другое будущее: Никита обнимает меня и целует; коляска, стоящая у лавки, откуда доносится плач ребенка. Счастливое лицо Никиты мрачнеет. Я смотрю на коляску и снова на Никиту, но он еще более мрачный и уже не сидит рядом, а стоит у лавки. Я снова смотрю на коляску и на любимого. Но его уже нет в поле моего зрения. Вскакиваю с кровати, беру телефон, наушники и возвращаюсь под плюшевую защиту. Фредерик Шопен с его известным вальсом увлекает музыкой барабанные перепонки, стремечко… и что там еще у нас в ушах?

Пальцы невольно дергаются, как будто они пустились играть мелодию независимо от всего остального тела. Может, Вещь в «Семейке Адамс» тоже был когда-то музыкантом?

Музыка Шопена меня успокаивает и дарит надежду на светлое будущее.

Может, и правда простая задержка, как это бывало ранее? Однажды два месяца ждала этих дней. Хотя, тогда у меня не было поводов подозревать беременность.