Георгий Иванович опять дождался женщину, и она снова согласилась прокатиться. Варенька поехала с матерью домой. Елена Николаевна и Лихой какое-то время молчали. Никогда прежде она не замечала в себе, что разглядывает оценивающе внешность мужчины. Она ловила себя на мысли о том, что у него красивые, шальные, соблазнительные глаза, что ей нравится, как он смотрит на неё, что у него красивые губы, которые не портятся густой тёмной бородкой и усами и не прячутся в них. Ей казалось, что и он смотрит на неё оценивающе и одобрительно.

Потом, словно опомнившись, она ужасалась своим мыслям, называла их гнусными, удивлялась, как могли они прийти к ней, женщине, совершенно далёкой от всего приземлённого, но, в то же время, здравомыслящей. В конце концов, она сделала один, единственно подходящий здесь вывод: она влюблена! Эта мысль потрясла её ещё больше! При её характере, в её возрасте, в теперешней ситуации, после таких разговоров, от которых само понятие «мужчина» вызывает в ней неприязнь, при её заботах – осиротевшие дети, безденежный дом – она позволяет себе подобное легкомыслие.

Но от этого-то легкомыслия ей становится легче, радостнее. И от того, что это всё лишено какой-либо логики, ей делается озорно, молодо и беззаботно. И это притом, что собеседник её не очень молод, и, кроме губ и глаз, ничего озорного в нём нет. Или она просто одурела от своих забот, одиночества, пошлых нападок, что хватается за какие-то мифические образы? Никто из её знакомых, даже молодых, красивых и ярких людей, не вызывал у неё интереса, с тех пор, как умер муж. Ни новые знакомые, ни воспоминания о Неволине, не разбудили её сонного царства, погружённого в дым забот.

Нет, не в человека она влюблена, но в саму возможность любви, в предчувствие волнующих перемен, в приоткрывшуюся дверцу, ведущую из унылого одиночества в перспективу радости и уюта. Ну и пусть, пусть!

Между тем, они выехали в какой-то дальний район города, и Георгий Иванович велел вознице остановиться. Он всю дорогу вёл рассказ о Петербурге, о тех местах, которые они проезжали. Елена Николаевна просто диву давалась, сколько он знает всего! Беседа его не была ни пошлым флиртом, ни скучной обывательской трескотнёй. Голос уводил в увлекательную историю города, а глаза призывали в чувственный мир без всяких нарочитых ужимок, свойственных иным мужчинам.

«Совсем ты, матушка, одичала в своей Москве!» – сказала она себе. Она могла ещё сколько угодно изводить себя размышлениями и рассуждениями, но спутник привлёк её внимание, сказав:

– Вот, Елена Николаевна, мой дом. Буду рад пригласить Вас как-нибудь к обеду. Теперь у меня ремонт кое-какой затеян, но после – почту за честь.

Слева от них стоял великолепный двухэтажный особняк, выкрашенный в нежно-розовый цвет, с белыми колоннами, увитыми зеленью балконами, и уходящим вглубь двора свежим ухоженным садом. Елена Николаевна с видимым удовольствием разглядывала дом, и это, кажется, не укрылось от собеседника. Напротив, через дорогу, располагался также двухэтажный дом, деревянный, почерневший от времени. «Какой контраст, – подумала Елена Николаевна, – живут же и здесь люди». Впрочем, тронулся экипаж, и комментариев к увиденному не последовало ни с той, ни с другой стороны.

Георгий Иванович молчал, давая спутнице возможность продумать те мысли, которые ей пришли, а она сидела, чуть опустив голову, действительно задумавшись.

Внезапно какой-то резкий свистящий звук вывел Елену Николаевну из её минутной задумчивости. Она взглянула на Лихого, успев поймать мгновение растерянности на его лице. Он тут же постарался придать своему лицу непринуждённое выражение, хотя подобрать слова ему оказалось непросто. В деревянной планке дверцы открытого экипажа торчал крепко вонзившийся в неё крупный нож. Лихой с усилием вытащил его и рассматривал, в то же время исподлобья поглядывая куда-то поверх плеча Елены Николаевны. Женщина невольно оглянулась, и на противоположной стороне улицы увидела одинокую фигуру человека, одетого в тёмную накидку и быстро удаляющегося прочь. Пару раз человек обернулся, и даже на расстоянии было видно, как он ухмыляется.