Что делать?!..

Во рту арестанта – раскаленная пустыня, в голове – полярная ночь. Вскоре, однако, чернильную тьму мозгов пронзает тоненький лучик… медленно набухает желчью, угрожающе пульсирует и, наконец, приобретает черты обычного зоновского прожектора, лупящего прямо в лицо со сторожевой вышки!..

Жизнь кончена. Даже если пленник и сумеет каким-то чудом удрать из этого Бухенвальда, то на Родине ему ничего не светит. Дискредитация чести и достоинства советского гражданина, идеологическая диверсия, разглашение государственных тайн… И никто – ни дирижер, ни коллеги-оркестранты, ни даже куратор «оттуда», – никогда за него не заступится!..

Тем временем в комнатку вновь заходит белобрысый гестаповец, но теперь – с молодой девушкой в штатском.

И тут бедняга не выдерживает… Он истерически бьется головой о стену, бесконтрольно матерится, сипя при этом, словно порванный шланг:

– Товарищи фашисты!.. Требую политического убежища!.. Я Солженицына читал, я не могу больше жить в советском аду!.. …Уже вечером в полицейском участке появляются дирижер и инспектор оркестра. Дирижер искренне жалеет западных немцев, на головы которых этот подарок свалился. А инспектор оркестра высказывает осторожное пожелание перечислить часть гастрольных гонораров в Министерство культуры стран агрессивного блока НАТО, только чтобы больше не видеть этого подонка в Белорусской государственной филармонии…

Последним к новоиспеченному диссиденту приходит дипломат из советского посольства – суровый мужчина с классически незапоминающимся лицом и массивными волосатыми кулаками.

– Так это действительно не провокация западных спецлужб, а твой осознанный выбор? – уточняет он недоверчиво.

Стукач горделиво выпрямляет позвоночник и независимо смотрит на гостя.

– Да! Я же давно всем рассказывал, что ненавижу советскую власть и что мечтаю свалить из СССР. А вы, бляди, думали, что это всего лишь позволенная провокация?!..

Для советского человека всегда существовал лишь один показатель здоровья: можно ему выпивать или нет.

Руководитель «Песняров» Владимир Мулявин был советским человеком, и выпивать ему запрещалось категорически – во всяком случае, под конец жизни. Карьера маэстро целиком и полностью вписывалась в традиционную для его времени формулу «гастроль – партконтроль – алкоголь». Этот дьявольский коктейль и выжег нутро музыканта, словно безжалостный огнемет – праздничную клумбу, так что на руинах мулявинского организма расцветали только тромбозы, психозы и циррозы. Доктора позволяли ему разве что любоваться бутылками, но выпивать из них – ни в коем случае!

Однако маэстро сам приближал свой конец. Стоило Мулявину лишь взглянуть на бутылку, как он сразу же рефлекторно начинал из нее пить. Он пил все, что попадалось на глаза: кроткое пиво, доброе вино, благородный коньяк и лютую водку. Он пил утром, днем, вечером, а также ночью. Ситуацию усугубляла очередная мулявинская жена, которая коварно нашептывала: ты, мол, гений, тебе можно все!

Как и следовало, Мулявин неуклонно деградировал. Вскоре от Великого Песняра остался лишь узнаваемый образ: усы «подковой», глянцевая лысина, проникновенный печальный тенор… Хронически пьяный Муля существовал своей собственной жизнью, а его образ – своей, постепенно превращаясь в эдакий белорусско-советский бренд, наподобие Брестской крепости, партизан и тракторов. Этот образ и представлял Беларусь на всех музыкальных фестивалях вплоть до начала двадцать первого века.

Так было и в 1999 году, во время «Славянского базара» в Витебске.