Мол так спешила я к тебе, что мимо пролетела!
Я то считал, что нет тебя,
А ты!.. Привет, привет!
Когда-нибудь да встретимся.
Признаться, я заплачу.
И закачу тебе такой невиданный обед,
Какого в жизни не едала ни одна великая удача.
Когда-нибудь да встретимся,
Не через год, так через сто.
Не дотяну? Положим. Ну и что?!
Надеяться и обладать – одно и то же где-то.
Не знаю, как бы объяснить…
Вот, скажем, голый человек. Мороз.
Но холодно ль ему, когда идет он покупать
пальто?
Теплейшее, счастливое пальто?
Нет. Трижды нет.
Ему:
– Ты что? Зима ведь на дворе. Ты что?!
А он идет, смеется:
– Лето! Лето! Лето!
НЛО над Большим театром
Люблю я праздник, где по сцене
Красоток носят мужики.
Где каждый шаг как бы без цели,
Так все беспечны и легки.
Где плещет музыка большая
Как бы на блюде золотом,
Житейской гнусности мешая
Долбить мне темя долотом.
Люблю, где в зале след моноклей
И прочих стекол старины,
Сидеть и ни о чем не мокнуть,
Как бы свалившийся с Луны.
Люблю, люблю!..
Но избегаю.
А это значит – не люблю.
Эй, долото! Вот мое темя.
Пространства нет, скрежещет время:
– Не спи, несчастный!
Я не сплю.
В трудах все дни мои и ночи.
Ведь сновиденья – тоже труд.
И надо все их приурочить
К тому, о чем они не врут.
…Мне снится музыка-калека.
Но не на блюде, а под ним.
Мне снится над кудрями века
Последних правд последний нимб.
Он меркнет, меркнет…
Вдруг – сиянье
Такое, что уже не свет.
Оно огромней снов и яви,
Всего, что есть,
Всего, что нет.
И как-то я к нему прицеплен
И злоб взведенные курки,
И праздник этот, где по сцене
Таскают девок мужики.
И что еще?
Еще в крупице
Жизнь за пределом всех чудес.
И – ах!
И страх,
И жажда откупиться
От этой милости взбесившихся небес.
Данди по прозвищу Крокодил
Ну что же, спасибо, Данди
По прозвищу крокодил.
Кому-то привидится в Дании,
Что в гости я приходил.
И тихо он скажет:
– Боже! —
Перекрестясь тайком. —
Вы так на кого-то похожи.
Откуда я с вами знаком?
Простите, мы не представлены,
Но, право же, не до манер.
Я помню Вас где-то при Сталине…
Как это возможно, сэр?
И молвлю я:
– “Данди” смотрели?
И он встрепенется:
– Да, да!
А с ним встрепенутся вместе
Все веси и все города.
И если мы крикнем:
– Изаура! —
Кому-то ударит в кровь:
– Ах, Загреб-Россия-Замбия!
И – больше чем мир, и – любовь!
Конечно, не так все просто.
И все ж, старина, и все ж,
Кто видел одно и то же,
Тот в чем-то одно и то ж.
И, может, когда мы едем
Смотреть чужие края,
Мы едем к возможности молвить:
“Простите, вы – это я!”.
Ну, словом, спасибо, Данди.
И не тоскуй, старина.
Положим, кому-то ты скучен.
Но Библия тоже скучна.
И в ней без конца детали,
Нужные не вполне.
Но все, кто ее читали
Иль даже просто листали,
В Заире, в Инте, в Италии,
В Священной земле и так далее,
Незримо живут во мне.
Ведь все, что без устали странствует,
А значит и ты, мой друг,
Рушит границы пространства,
Времен размыкает круг…
Ну, словом, работай, Данди.
Живи еще множество лет.
И всем, кто прийдет на свидание,
Сегодня ли, в годы ли дальние,
Поклон от меня и привет.
Кабак “Погребальная стужа”…
Кабак “Погребальная стужа”
Багровыми окнами тлел.
О ужас господний!
О ужин!
Помедли, прощальный мой ужин, —
Я только обед разогрел.
Я только созвал аппетиты
Всех канувших слез и надежд.
Столы моей жизни накрыты.
Садись, моя молодость, ешь.
Садись, мое детство. Не чавкай.
И хлебы в карманы не суй,
И дедушкой не величай меня,
И фал на столе не рисуй.
Но детство рисует, что хочет.
Но детство рыдая хохочет,
Сквозь выбитый зуб говоря:
– Там люди стоят!..
Вышел.
Очередь.
За дверью огромная очередь
С разинутым ртом января.
Цинготные тени качает
Цианистый ветер луны.
И первый талон мне вручает