В политической (исторической) реальности конец XIX века, кажется, мирным, по крайней мере, по сравнению с тем, что произойдёт совсем скоро, в начале XX века. Но, несколько утрируя, скорее апеллируя к воображению, чем к конкретным смыслам, некоторые события этого времени можно признать резонирующими для «новой драмы», «Гедды Габлер» в частности.

…почему у Чехова Дядя Ваня[315] неожиданно спросил о «жарище в Африке», какое ему дело до Африки, и пусть кто-нибудь объяснит, почему эти слова так нас трогают? Может быть, наше воображение всегда шире формулируемых смыслов…

Выделю только несколько событий этого времени:

– англо-бурская война[316], в которой англичане впервые применили тактику выжженной земли и концентрационные лагеря, в которых погибло около 30 тысяч бурских женщин и детей, а также неустановленное количество чёрных африканцев;

– ихэтуаньское[317] (от китайского: «отряды гармонии и справедливости») восстание против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь в Китае, которое сначала пользовалось поддержкой властей, но через какое-то время, когда императрица Китая перешла на сторону «Альянса восьми держав»[318], восстание было жестоко подавлено. Было немало случаев беспричинных убийств гражданского населения коалиционными войсками:

– во Франции широко обсуждалось т. н. «дело Дрейфуса»[319], судебный процесс по делу офицера французского генерального штаба, еврея по национальности, приговорённого к пожизненной ссылке на основе сфальсифицированных документов. Процесс проходил на волне мощных антисемитских настроений во Франции:

– во Франции прошла Всемирная выставка и, приуроченные к выставке, Вторые Олимпийские игры[320]. В Играх участвовало 975 мужчин и 22 женщины (?!).

…для сравнения, на последней Олимпиаде в Лондоне участвовало 5892 мужчины и 4676 женщины, в первом случае около 3 %, женщин от числа мужчин, во втором около 80 %…

А в это время, как говорилось в традиционных романах, знать продолжала вести свою праздную жизнь: балы, приёмы, великосветские пересуды. Развитие экономики, борьба за сырьё, за рынки сбыта, вносила свои коррективы, заключались военно-политические союзы, но война никого не страшила. Царские и королевские дворы всей Европы (включая Россию) практически были родственниками, но это не мешало им использовать националистическую риторику, казалось бы, совершенно чуждую их сословной исключительности. Они жили в своём мире и были уверены, что для них ничего не изменится, даже в случае войны.

Первая мировая война, первая газовая атака[321], не просто изменили политическую карту мира, они поменяли мировоззрение людей. Метафорически можно сказать, что именно после Первой мировой войны, после первой газовой атаки, «двадцатый век» окончательно сменил век «девятнадцатый».

Эйфория прошла, отрезвление стоило жизни миллионам людей.

Сегодня, когда прошло более ста лет, тогдашнее неведение «сильных мира сего» воспринимается почти как инфантилизм, но постфактум всегда легко рассуждать об инфантилизме.

Точно также, как после двух кровавых мировых войн, легко рассуждать о кризисе мужского взгляда на мир, который ещё далёк от завершения даже сегодня.

Особенно в постсоветской, мусульманской стране «третьего мира», в которой пишутся эти строки.

О философии и психологии этого периода следует говорить отдельно, поскольку у них своя специфика, свой хронотоп (свой историохронотопос