– Она еще молода. Она могла бы…

– Она твоя дочь. Если бы она проводила больше времени за изучением того, что нужно девушке, мы бы не оказались в такой ситуации!

– С чего ты решила?

– Для начала она сумела бы манипулировать этим юным кривлякой.

– Дорогая моя, наша дочь, скорее всего, последний человек во Франции, который научится кем-либо манипулировать. Она для этого слишком добрая. Она никогда не станет использовать свой огонь, свою силу, чтобы причинить вред другим. – В голосе отца словно прозвучало какое-то предупреждение, но мама продолжала наседать и спорить.

Я бы рассмеялась, если бы мне не хотелось плакать: в этот самый момент я представляла себе мальчика на месте тренировочного манекена. Разве я добрая? Я никто; я воплощение всех недостатков. Просто мой отец слишком снисходителен ко мне.

– Увечная девчонка не лыком шита, а? – Мужчина приближался ко мне в темноте. Но на этот раз мои руки были пусты: ни кочерги, ни шпаги. Ничего, что помешало бы ему вонзить клинок мне в сердце.

Я бесполезна. Безнадежна.

– Таня.

Я резко проснулась, комнату заливал утренний свет. Папа стоял у окна, ставни были открыты. Все казалось слишком ярким.

– Три дня! Уже три дня прошло с тех пор, как эти грубияны уехали, а ты до сих пор почти не выходишь из комнаты. Ты только один раз тренировалась в конюшне. Упиваясь горем, ты себе не поможешь.

– Я не упиваюсь горем, – пробормотала я.

– Тогда вставай. Пора на тренировку!

– Я не могу. – Я уткнулась лицом в подушку, наволочка была мокра от слез, или от пота, или от того и другого вместе.

– Ты же понимаешь, что тебе станет хуже, если ты не будешь практиковаться и особенно если не встанешь с кровати. Вся проделанная работа пойдет насмарку. – Я посмотрела на отца. Чем дольше я остаюсь в кровати, тем сильнее будет кружиться голова, когда я в конце концов встану: факт, о котором мое тело ни за что не позволит забыть. Факт, который за все эти годы папа тоже выучил. – Ты слишком сильная, чтобы сдаться. Где моя отважная дочь?

Но я не сильная; я чувствовала себя слабой и усталой. Тем не менее я с кряхтением заставила себя подняться. Свесив ноги с кровати – пальцы были лиловато-серыми, – я попыталась встать.

Папина рука метнулась вперед, чтобы поддержать меня, когда я споткнулась. Ноги дрожали под моим собственным весом.

– Ты предупреждал, да? Что от лежания в кровати станет только хуже. Говори, не стесняйся, – с горечью произнесла я, когда он обнял меня за талию.

В его глазах отразились мои. Он сглотнул:

– Нет, Таня. Конечно, нет.

Где-то глубоко в груди кольнула боль. Прошло всего несколько дней с тех пор, как я была в фехтовальной, но мне казалось, что миновала вечность. Знакомое першение в горле от сена, восхитительный скрип половиц. Темные глаза Бо следили за мной, когда я шла через проход. Папа подвел меня к старому стулу, который держал в конюшне как раз для таких случаев. Я будто вернулась в свою худшую форму. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать: все эти годы я могла только сидеть и смотреть, как упражняется отец. Время от времени я практиковалась в работе с клинком сидя, разучивая техники без шагов. Я ненавидела это чувство беспомощности. Мне будто снова было двенадцать.

– Таня. – Папа расчесывал гриву Бо гребнем с редкими зубьями, борясь с упрямыми колтунами. – Нам надо поговорить о том, что произошло.

– Я думала, мы пришли тренироваться.

Он положил гребень на табурет, стоявший рядом:

– Надо было как-то выманить тебя из спальни.

– Ты соврал мне!

Я знала, что сейчас он откинет с лица пряди волос, и так он и поступил.

– Не всякая ложь – зло, моя дорогая. Если за ней стоят добрые намерения, она может не навредить, а помочь.