– Я попросила мужа проводить их в салон. Он находится в передней части особняка.

Как будто мы живем в огромной усадьбе, а не в простом деревенском доме. Едва Жак скрылся из виду, она подскочила ко мне и стала поправлять одну из заколок у меня в волосах.

– Почему он спросил, пришла ли ты в себя? У тебя был приступ головокружения?

– Все нормально.

– Он заметил? Сказал что-нибудь? – В ее голосе прорезалась истерическая нотка.

Я не знала, что отвечать, поэтому просто повторила:

– Все нормально!

Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться:

– Что случилось?

Выражение маминого лица менялось по мере того, как я пересказывала подробности нашей прогулки с Жаком и пыталась унять ее тревогу, стараясь при этом не оглядываться через плечо в страхе, что сейчас войдут Шомоны.

– Надеюсь, ты не рассказала ему, что с тобой уже давно такое происходит, – выдавила она.

– Он знает лишь, что иногда у меня кружится голова. Он сказал, что все понимает.

– Сказал, что все понимает? – переспросила она, чеканя каждое слово.

– Ну… да.

Мама издала сердитый отрывистый смешок:

– Он – сказал – что – все – понимает? Таня, как он может понять? Как это вообще возможно?

Глаза налились жгучими слезами, я съежилась на кушетке.

– А что еще я могла сказать или сделать? Maman, прошу тебя, – взмолилась я, протягивая к ней руки. Когда мы в последний раз прикасались друг к другу, не считая тех моментов, когда у меня подгибались ноги и ей приходилось меня поддерживать? Когда она в последний раз брала меня за руку не потому, что я нуждалась в помощи?

– Что у вас тут происходит? – Папа неспешно вошел в дверь и резко остановился, увидев нас: маму, которая вся была как натянутая струна, и меня, мечтающую о том, чтобы сбежать в конюшню к шпагам и спрятаться там от всех. По моим щекам скатилось несколько слезинок. Я его разочаровала. Трусиха, побоявшаяся встретиться с неодобрением.

– Где Шомоны? – спросила мать.

– Мальчик захотел переговорить с родителями, так что я оставил их одних. До чего напыщенная у него мамаша. – Он подмигнул мне. – Если хочешь знать мое мнение, она довольно неприятная.

– Томá!

– Да в чем дело, ma chère?

– Он знает, Томá.

– Кто и что знает?

Мама не успела ответить. Едва отец умолк, дверь открылась. Это был Жак. Я встала, ухватившись рукой за спинку кушетки, чтобы удержать равновесие. Я должна была доказать ему, что я нормальная. Убедить его, что покрасневшее от слез лицо – это просто здоровый румянец.

– Мадам. Месье. Мадемуазель, – нараспев произнес Жак.

– Месье, мы думали, что вы удалились в салон побеседовать с вашими родителями, – проговорила мама.

– Моя мать попросила дать ей минутку собраться. Ей кажется, что мы уже слишком задержались.

– Но выезжать ночью опасно! – возразила мама. – Вам нужно отдохнуть. Мы рассчитывали, что вы останетесь на одну, а может, даже на две ночи.

– При всем уважении это было до того, как… – Жак остановился и бросил взгляд на меня.

– Советую вам быть осторожнее с формулировками, месье. – Взгляд отца сделался острым, как клинок.

Жак вздернул подбородок:

– Уверяю вас, месье, я не хотел проявить неуважение.

Мама дернула папу за руку и пробормотала что-то о том, чтобы найти месье и мадам Шомон, после чего потащила его за собой в направлении салона. Она была так взволнована, что даже не подумала о том, что оставляет нас наедине.

Край кушетки больно врезался мне в спину. Я не шевелилась. Не потому, что кружилась голова, а потому, что я будто примерзла к месту. Я была словно глыба льда, ожидающая, когда ее превратят в лебедя.

– Мадемуазель, я должен откланяться. – Жак отвесил вежливый полупоклон.