Но замок Сен-Морис-де-Реман располагался не в самом городе, а в Ронской низменности, известной мягким климатом, изобилующей садами и виноградниками. Весной всего за пару дней окрестности покрывались анемонами, орхидеями, асфоделями, дикими гладиолусами. Отовсюду слышалось пение перелётных стай. Кричали в ярко-синем небе изогнутые караваны аистов, и, казалось, весь мир поднимался на крыло.

В замке Сен-Морис-де-Реман матушка и старшие дочери заняли первый этаж, мальчики обосновались на третьем. Слегка обветшалая роскошь замка внушала уважение. Стеклянные двери, огромная входная зала и зеркальная гостиная, портреты предков, рыцарские латы, старинные гобелены, обитая штофом мебель с полустершейся позолотой, дубовые сундуки, натёртые пчелиным воском, – старый дом был полон сокровищ.

Спустя много лет замок произвёл сильное впечатление на такого придирчивого ценителя, как Консуэло Сунсин: «Моя свекровь Мари де Сент-Экзюпери однажды повезла нас в замок, где прошло ее детство. Он стоял в парке, который Тонио прекрасно описал в „Южном почтовом“. Это был старый провинциальный замок с огромными залами и сияющим паркетом – натирать его до такого блеска умеют только во Франции. Деревянные мозаики, отполированные множеством ног и знаменитым французским воском, становились гладкими, как стекло. Библиотека Сен-Мориса с обитой красным войлоком старинной мебелью будто сошла со страниц волшебной сказки. Лестница была такой длинной, что мне казалось, она ведет прямо на небо. Тени деревьев, переплетаясь с лучами южного солнца, превращали закат в великолепное зрелище».

Прохладная прихожая входила в число владений детей с бóльшим правом, чем нарядная гостиная, куда их допускали только во время еды или званых вечеров. Антуан вспоминал: «…Огромный сундук. С семи лет я складываю в него планы моей пятиактной трагедии, письма, фотографии. Всё, что я люблю, о чём думаю и что хотел бы сохранить на память. Время от времени я всё это выкладываю на пол и, лежа на животе, мысленно переживаю прошлое».

С сумерками дом погружался во всепоглощающую тьму, нарушаемую лишь мерцанием керосиновой лампы, и это было одновременно и таинственно, и немного страшно. «Больше всего я любил смотреть, как переносят лампы. Настоящие тяжёлые лампы… Их несут из одной комнаты в другую, и они отбрасывают изумительные тени на стены… Переходя из одной комнаты в другую, будто там всё было намазано мирром, я вдыхал запах старой библиотеки, который ценнее всех ароматов мира».

Маленького Антуана (в семье все звали его Тонио) замок привлекал как пещера Алладина, но вход детям во многие из комнат был закрыт.

Вечерняя молитва, как и в большинстве французских (особенно сельских) семейств того времени, была частью ежедневного ритуала. Личная горничная графини обычно посылала свою маленькую внучку, чтобы объявить: «Госпожа графиня, настало время вечерней молитвы». С подсвечником в руках графиня возглавляла процессию в часовню, где она одна имела право восседать на мягкой подушке, в то время как остальные обращались к Всевышнему с жёстких скамей из дуба. Значительно позже, в последней незаконченной книге «Цитадель», образ графини Трико воплотится в Берберского вождя, патриарха Ветхого Завета, короля-философа…

Соблюдение старых обычаев не было утомительным занятием и нравилось Антуану. У него складывалось уважительное отношение к ритуалам и обрядам, которые упорядочивали хаос существования. Повзрослев, он напишет в своей первой книге: «Чтобы существовать, надо окружать себя традициями, и эти традиции необходимо сохранять».