– Бать, нам надо это обсудить, – уверенно сказал Миша, перекрывая отцу дорогу на балкон, куда он хотел сбежать, чтоб пресечь этот диалог в зародыше.

– Нечего тут обсуждать, я не лягу ни в больницу, ни в дурку и вообще не позволю никому над собой проводить опыты! – отвечал отец, постепенно повышая голос.

– Лучше в гроб лечь, да?

– Лучше.

– А ты вообще обо мне подумал? У меня кроме тебя нет больше никого, почему ты не хочешь бороться хотя бы ради меня? Я никогда ничего у тебя не просил, даже денег не занимал, я всего добивался сам, но сейчас я тебя прошу единственный раз в жизни! Выслушай меня и не сдавайся ради меня!

– Пойдем покурим, че стоять, – пробурчал отец с отрешенным взглядом, будто сказал это засохшей горбушке на столе.

Когда оба вышли на балкон и прикурили, Дмитрий Денисович сказал уже более спокойным и располагающим тоном:

– Сынок, я понимаю, что тебе сложно это принять, нет, ты не перебивай сейчас. Дай скажу. О раке я вообще узнал за месяц до того, как решился сказать тебе. Да подожди ты! Я думал о лечении. Я действительно об этом думал, взвешивал все за и все против. Понимаешь, ты ведь взрослый уже, ты уже не ребенок, а я хочу уйти еще с тех пор, как мы похоронили твою мать, ты ее уж забыл поди.

– Не забыл, – со слезами в голосе сказал Миша.

– С тех пор меня на свете ничего не держало кроме тебя, которого надо было вырастить, воспитать, поставить на ноги. Я не был хорошим отцом, я понимаю, но ты был сыт, одет, обут, образован по мере возможности. Я тебе уже не нужен. А о ней я думаю постоянно. Каждый день. На протяжении вот уже почти пятнадцати лет. Я не могу так уже, лезть в петлю – смелости не хватит, а тут будто сам Бог меня услышал. Наверно и есть в жизни что-то такое… – на этом моменте он тлеющей сигаретой показал наверх и на какой-то промежуток времени повисло тягучее молчание. Оба докурили, но стояли молча. Отец облокотился на подоконник и смотрел поверх домов, Миша же, борясь со слезами бессилия смотрел в пол, ощущая монолитную усталость в плечах, от которой хотелось упасть и раствориться в вечности, обретя долгожданный снисходительный покой и отдых от ноши, которую приходится сейчас нести. Спустя какое-то время диалог возобновился:

– Мне тяжело без нее, ты не представляешь, через что мы прошли вместе с ней, но я таким счастливым не был никогда в жизни, никогда! Я гоню прочь от себя воспоминания прожитых с ней дней, но они все равно приходят за мной, от этого никуда не уйти, и я каждый раз пытаюсь сбежать от этого на работу, в запой, да куда угодно, лишь бы не думать о ней, но я устал, сынок, я очень устал от этого. Гришаевы дают мне хорошие лекарства, мне почти не больно. Свои последние дни я хочу провести не в палате с такими же рахитами, а в своем собственном доме с сыном. – повисло молчание.

– С тобой, потому что у меня тоже никого не осталось, – проговорил отец дрогнувшим голосом.

– А ты подумал, каково мне будет от того, что у меня на руках отец умирает?

– Так я все равно умираю, не важно, где это случится. Просто мы так мало времени проводили друг с другом, пускай хоть сейчас, хоть как-нибудь компенсируем… Слушай, ты говорил, что ничего у меня не просил, так вот и я тоже у тебя ничего не просил. А сейчас я прошу тебя, сделай мне одолжение, дай мне умереть так, как я хочу. Я достаточно близких похоронил, и знаю, что вправе просить такое. Пообещай мне, что ты продолжишь обучение музыке, что-что, а это у тебя получается хорошо, твоя мать тоже песни писала…

– Серьезно?

– Да, только не записывала их, любила петь сама. Ты мне обещаешь?