– Только ни черта не умираешь… У тебя обычная простуда, а ты расквасился.

– А если у меня грипп?

– Тоже не смертельно.

– Не скажи, зайка! От гриппа ежегодно умирает примерно шестьсот пятьдесят тысяч человек.

– Как в твоей тупой башке застревают все эти числа?

– Я же музыкант. Почти все музыканты имеют математические способности. А ты всего лишь журналистка, поэтому… Ну не трогай ты меня! А то заору на весь дом, и меня выгонят с квартиры.

– Переедешь ко мне.

– О да! Твой папа-генерал будет в восторге.

– Полковник.

– Станет генералом, какие его годы… Он такой упертый, еще и до маршала дойдет. Почему он не разрешает мне прийти к вам в гости? Я хочу с ним познакомиться. Вдруг я его очарую?

– С какой стати мы говорим о моем отце?

– Мы говорим о тебе. И о том, как ты меня любишь.

– Кто сказал?

– Ты, зайка. Минуту назад.

– Тебе послышалось. И почему ты зовешь меня зайкой? Я же рыжая! Тогда уж лисенок или белка…

– Ты зайка. У тебя так же колотится сердечко, когда…

– Замолчи, а? Ты болеешь, у тебя галлюцинации. В том числе и слуховые.

– Хочешь, я сыграю тебе и докажу, что со слухом у меня полный порядок? Ты звучишь как «Анданте» из двадцать первого концерта Моцарта…

Когда он садился за рояль или хотя бы за электронное фортепиано, которое Илья перевозил с одной съемной квартиры на другую, в первое мгновенье у Кати цепенело все внутри, но с каждым звуком расправлялось, высвобождаясь от действительности. И она, считавшая себя такой земной, даже никогда не любившая ни фантастику, ни фэнтези, против воли воспаряла, подхваченная пенными волнами арпеджио, отталкивалась от крепких аккордов и неслась еще выше, оставляя внизу золотистые и покрасневшие верхушки деревьев.

И больше не существовало ни родителей с их болезненно-трепетным отношением к манерам («Выпрями спину», «Никакого мобильника за столом!»), ни журфака с его громоздкой программой, ни редакционных заданий, порой скучных до зевоты, вынуждавших ее окунаться в бытовую жижу жилищно-коммунального хозяйства или, того хуже, блуждать в политических кулуарах.

Пока Илья играл, Кате верилось, будто она… Нет, не акула пера! Скорее, летающая рыба, свободно скользящая в голубом пространстве если не океана, так неба. И может позволить себе писать о том, чего просит душа, – к примеру, о музыке, которую она полюбила через него. И отдавала себе отчет, что, будь Илья художником, ее увлекла бы живопись…

«А если б он работал в шахте? – как-то спросила она себя. – Смогла бы я полюбить парня, перемазанного угольной пылью?»

И поскольку с собой могла быть абсолютно честна, не нашла ответа. Потому что не могла представить Илью другим. Ей не хотелось бы ничего в нем изменить, она принимала каждую заусеницу на его ногтях… Поначалу Кате даже не верилось, что она способна влюбиться мгновенно, буквально с первого взгляда. Илья просто шел ей навстречу вдоль Чистых прудов, высокий, заметный издали: смеющиеся голубые глаза, ироничная линия рта, слегка – будто с вызовом – вздернутый нос, откинутые назад короткие и очень светлые волосы, длинное пальто нараспашку. Ему вслед украдкой оборачивались даже мужчины: «Парень шагнул из другого мира?»

Пианиста Катя в нем не угадала, подумала, что человек шагнул прямиком из шоу-бизнеса или с экрана… Хотя показалось странным, что не узнала, не вспомнила имени, ведь медийные лица ей были известны. Слишком крепкий для классического музыканта, которые представлялись ей рафинированными, утонченными. Впрочем, если вспомнить Мацуева…

– А я заметил рыжую белку с круглыми черными глазами, – потом признавался Илья, как всегда, не совсем всерьез, потому и страшно было поверить ему. – И мне захотелось проверить – по зубам ли тебе такой орешек, как я… Ты меня раскусила. Но и сама оказалась зайкой, которую хочется спрятать за пазуху.