«Итак, значит, чистая вера?» – не то сказал, не то спросил он, подходя к Аврааму-Бер Рабиновичу, по чьим губам по-прежнему бродила веселая, пожалуй, даже беззаботная улыбка.

«Совершенно справедливо, – отвечал тот, приподнимаясь из-за стола. Улыбка его сделалась еще шире. – Чистая вера, ваше высокопреосвященство. Без нее все прочее есть только более или менее красивые картинки, которые успокаивают совесть и заставляют забыть, что ты приходишь в этот мир, как в великую возможность, которую тебе даруют Небеса. Все остальное – это только следствие».

«Кажется, я начинаю понимать», – негромко сказал митрополит.

«Тогда я позволю себе спросить вот еще что. Разве человека, который только что лишился на наших глазах всего, можно отличить от другого, такого же лишенного всего того, чего только можно лишиться?.. Разве мы не все здесь одинаковы – и евреи, и огнепоклонники, и христиане, и мусульмане, – все те, кому в своей умопомрачительной глубине открывается неизреченная чистая вера, делающая всех нас сыновьями и дочерями Истины?.. И разве не все мы начинаем с того, что принимаем или отвергаем ее дар и только затем возводим храмы и пишем богословские трактаты, часто забывая, откуда мы и куда идем?»

«Вот куда ты, оказывается, повернул, – митрополит вновь обратился к Аврааму на ты. – Оно-то, конечно, так. Однако я думаю, что не стоит забывать еще и о том, что Истина, как мы это уже говорили, всегда одна, а тропинок, которые к ней ведут – великое множество и каждая из них имеет свою непреходящую ценность».

«Конечно, – сказал Авраам-Бер. – Но некоторые из них, однако, ведут в прямо противоположном направлении».

«Что же делать, таков человек, – вздохнул митрополит, с сожалением пожимая руками. – Он зол, несправедлив, завистлив, жаден, властолюбив и сердечно глух. Немного отыщется на свете людей, которые захотели бы напрячь свой разум и разглядеть в религии не одни только красивые здания, расшитые одежды и целую кучу святочных историй».

«Что же нам тогда делать с остальными?» – спросил Авраам-Бер Рабинович, который к ужасу секретаря, вновь уселся на стол, позабыв, видимо, все правила приличия.

Митрополит вдруг рассмеялся. Звонко и весело.

«Прекрасный вопрос – сказал он. – Жаль только, что никто не знает, как на него ответить».

Затем он отодвинул в сторону лежавшие перед ним бумаги, чтобы дать Аврааму-Беру возможность поудобнее расположиться на столе, что тот незамедлительно и сделал, от чего стол зашатался и заскрипел, вновь повергнув секретаря горестное недоумение.

Сам митрополит ничего по этому поводу не сказал и даже напротив, придвинулся ближе к Аврааму-Бер Рабиновичу, так что голоса того и другого теперь было трудно различить, хотя, время от времени, оттуда все же доносился то мелкий смех митрополита, то напористая речь Авраама-Бера. Бедного секретаря то бросало в жар, а то, напротив, пробивало холодным потом.

Затем Авраам-Бер Рабинович слез со стола, а владыка три раза хлопнул в ладоши и попросил, чтобы в зал, наконец, пропустили всех, кто имеет к сегодняшнему делу хоть какое-то отношение.

Тотчас в зале появилось несколько должностных лиц, дожидавшихся решения митрополита. Среди них – два губернских секретаря, три или четыре чиновника из консистории, секретарь из Управы благочиния, представители местной жандармерии и духовенства и еще какой-то народ, который пришел со своими стульями и расселся в глубине зала, выражая живейший интерес к происходящему.

Между тем и Авраам-Бер Рабинович, воспользовавшись суматохой, выскользнул из зала и исчез, напоследок несколько развязно подмигнув митрополиту, что, конечно, не укрылось от внимания секретаря и некоторых лиц, которые приняли увиденное к сведению.