– Но насколько мне известно, операцию проводили лично вы.

– Да, последнюю фазу. Я на этом настаивал.

– Следовательно, вы…

– Я действовал, исходя из предоставленных мне данных. И теперь желаю знать, почему они были мне предоставлены. Почему я увидел то, что увидел сегодня вечером?

– Если вы что-то видели…

– Она жива. И я хочу знать почему! Каким образом!

– Я все же не до конца понимаю.

– Коста-Брава предназначалась мне. Кто-то очень хотел, чтобы я ушел. Нет, не умер, а просто оставил бы дела. Спокойненько устранился и тем самым был бы избавлен от искушений, которые частенько возникают у людей моего склада.

– Искушения свести счеты? – спросил подполковник. – Я не думал, что у вас комплекс Снеппа.[7]

– Я получил за время работы свою долю потрясений, и у меня, естественно, возникло множество вопросов. Кто-то пожелал похоронить все мои вопросы, и она с этим согласилась. Почему?

– У меня есть два предположения, которые я вовсе не хотел бы выдавать за истину. Допустим, вы не желаете перетерпеть ради национальных интересов несколько потрясений, – как вы понимаете, это всего лишь гипотетическое допущение, да и то в его крайней форме – имеются ведь и иные методы… устранить вопросы.

– Закопать меня? Ликвидировать?

– Я же не сказал, что обязательно убить. Вы живете не за железным занавесом. – Подполковник помолчал и добавил: – А с другой стороны, почему бы и не ликвидировать?

– Да по той простой причине, по которой не становятся жертвами странных несчастных случаев иные похожие на меня. Тех несчастных случаев, после которых специально подобранные патологоанатомы указывают какую-нибудь другую причину смерти. Система защиты встроена в самое существо нашей работы. Она называется Нюрнбергским синдромом. Потрясения, которые мы испытали, накопившиеся вопросы, как бы глубоко они ни были захоронены, могут всплыть на поверхность. Какой-нибудь безымянный адвокат, «в случае подозрений, связанных…» и т. д., извлечет запечатанный конверт из сейфа.

– Господи, и это говорите вы? Неужели дело зашло настолько далеко?

– Как ни странно, но ничего подобного я не делал. Даже не думал всерьез о такой возможности. Сейчас я просто зол. Все остальное было высказано как предположение.

– Боже, ребята, в каком же мире вам приходится жить!..

– В том же, что и вам. Только мы остаемся в нем немного дольше и зарываемся чуть глубже. И именно в силу этого я не скажу, где вы можете меня найти. Я почуял тошнотворную вонь с Потомака. – Хейвелок склонился к собеседнику и говорил низким хриплым голосом, вновь перейдя почти на шепот: – Я хорошо знаю эту девушку. Сделать то, что она сделала, ей наверняка пришлось под сильнейшим нажимом. По отношению к ней совершена какая-то гнусность. Я хочу знать – какая именно и почему.

– Предположим, – начал неторопливо Бейлор, – предположим, вы правы, хотя лично я этого не допускаю. Вы уверены, что вам все расскажут?

– Все произошло так неожиданно, – сказал Майкл, откинувшись на спинку стула. Его тело было напряжено. Говорил он таким голосом, словно пересказывал в полудреме страшный сон. – Был вторник, и мы находились в Барселоне. Мы провели там целую неделю, Вашингтон предупредил нас, что в этом секторе ожидаются какие-то события. Из Мадрида поступило сообщение о том, что курьером доставлено сверхсекретное сообщение под грифом четыре ноля. Содержание сообщения предназначалось только для одних глаз – моих, если быть точным. Мадрид не мог переслать сообщение дальше – там нет фельдъегерской службы с достаточной степенью допуска к секретным документам. Мне пришлось лететь в Мадрид в среду утром. В посольстве я расписался за проклятый стальной контейнер и открыл его в помещении, охраняемом тремя морскими пехотинцами. Там были собраны доказательства того, что она натворила: информация, которую она передавала, – эти сведения она могла получить только от меня. Там же был и план операции по уничтожению. Я мог, если пожелаю, контролировать ее проведение. И я пожелал. Они прекрасно знали, что это единственный способ заставить меня поверить. В пятницу я вернулся в Барселону, а в субботу все было кончено… и я поверил. Всего пять дней, и неприступные стены рухнули. Там не было звука иерихонских труб. Пятно прожектора, крики и отвратительный треск выстрелов, приглушенные шумом прибоя. Всего пять дней… так неожиданно, так быстро – как финальное крещендо. Впрочем, это был единственный способ провести операцию.